Александри В. Стихотворения. Эминеску М. Стихотворения. Кошбук Д. Стихотворения. Караджале И.-Л. Потерянное письмо. Рассказы. Славич И. Счастливая мельница
вернуться

Эминеску Михай
Шрифт:

1876

ЛИШЬ РАЗ ЕДИНЫЙ…

Перевод Н. Стефановича

Лишь раз единый к сердцу Ладонь твою прижать, Смотреть, не отрываясь, В глаза твои опять. Испить в одном объятье Мечты смертельный яд, — И прочь уйти навеки — Куда глаза глядят. И пусть тогда погибну, Забыт и одинок… Я свой предвижу жребий, — Я сам его предрек.

1876

НЕТ, ВСЕХ СЫНОВ ЛЮДСКОГО РОДА…

Перевод Н. Вержейской

Нет, всех сынов людского рода Судьба различно привечает: В одном — живет сама природа, Другой — ее лишь изучает. Тем — ткать эпохе одеянья, А тем — скорлупки собирать. Одним дано свершать деянья, Другим — плоды их осмыслять. Но все они живут согласно, Делам друг друга не мешая. И до сих пор над ними властна Писания строка святая. Сомненья червь сердец не гложет, Глядит невинность из-под век, Раскаянье спастись поможет — Так слепо верит человек. О гений зла! Тот не рождался Еще на свет от сотворенья, Кто пред тобой бы не пытался Свои оправдывать мученья. Путь указуешь и злодеям И тем, кому противен грех. Судья поступкам и идеям, Ты — цель конечная для всех. Но там не ценна добродетель, Где дух в борьбе не торжествует. Да где ж за истину радетель, Кто жизнью, разумом рискует? Из книг, что моль давно изъела, Осела пыль на мозг людей. Их мысль вконец окостенела Еще со старых школьных дней. Им мира не понять величья, Все к тайнам относя небесным. Им кажется все без различья Непостижимым и чудесным. К познанью не стремясь природы, К ней равнодушья не тая, Они идут из рода в роды Слепцами в храме бытия.

1876

Я ПРОСИЛ У ЗВЕЗД ВЫСОКИХ…

Перевод И. Миримского

Я просил у звезд высоких, У скупой моей судьбины Златокудрую головку, Губ горячие рубины, Синих глаз твоих сиянье, Руки гибкие, как змеи, Чтобы в час желанной встречи Вкруг моей сомкнулись шеи… Я просил — и ты явилась, Ты сама пришла, без зова, Счастье ты мне подарила, И не надо мне другого. Ты сама пришла и молча На плечо ко мне склонилась… Ах, за что мне, сам не знаю, От судьбы такая милость!

1876

ЗАТЕРЯВШИСЬ БЕЗ ВОЗВРАТА…

Перевод Эм. Александровой

Затерявшись без возврата в безнадежности страданья, Словно в хаосе зарница, лист в волнах водоворота, Я волхвую, я взываю к тайным силам мирозданья, Чтоб они мне отворили темной вечности ворота. Пусть истаю легким звуком, беглой искоркой угасну, Пролечу, как дуновенье, тенью промелькну бесследной. Пусть сверкнет слезою женской, оброненною напрасно, Хрупких грез нагроможденье, что воздвиг мой разум бедный. Потому что в этом мире делать нечего поэту, — Чьи сердца встревожит голос бесприютного бродяги? Необласканный и сирый, он скитается по свету, И никто спросить не хочет даже имя у бедняги. Что он? Всплеск волны далекой, знак неясный, невесомый, Сквозь железный панцирь века проступивший на мгновенье… Ах, не знать бы пробужденья, не рождаться бы такому, Обреченному на муки с первых дней до погребенья.

1876

ОЧАРОВАНЬЕМ И ОТРАВОЙ…

Перевод А. Корчагина

Очарованьем и отравой Ты наполняешь грудь мою, — Ловлю лучи твоей улыбки, Яд глаз твоих зеленых пью. Виновница моих страданий, О них не знаешь ты совсем. Могу сказать, как ты красива, Но как люблю тебя — я нем.

1876

ИКОНА И ОКЛАД

Перевод Ю. Кожевникова

Когда ты мир захочешь с ума свести шутя, Оденься в черный бархат, прелестное дитя, Предстань, как мрамор белый, с сияющим лицом, С глазами, что пылают пленительным огнем. И волосы льняные и белоснежность плеч Должна ты в черный бархат, красавица, облечь! Но если хочешь сделать ты лишь меня счастливым, Оденься в шелк шуршащий с сиреневым отливом. Тебе придаст он робкий и нежно-хрупкий вид, Грудь бледно-восковую, улыбку оттенит. Твой облик станет скромным, застенчивым, сердечным, Неизъяснимо милым и нежным бесконечно. Когда идешь ты, мнится: в тебе коварства нет — Твой смех звучит по-детски и ласков твой привет, Когда ж ты сядешь, гордо откинувшись назад, Надменную царицу встречает скромный взгляд… Стою совсем убитый, когда, собой счастлива, Передо мною ножкой качаешь ты игриво. И робкую надежду ты безвозвратно губишь: О, я отлично знаю, что ты меня не любишь, Прекрасная такая, влекущая такая, Здесь на земле под солнцем, как будто неземная. Меня ты дразнишь взглядом, и смех твой как отрава. Играть влюбленным сердцем тебе одна забава… Но большего достоин ли я, чем рок судил, Чем взор, который в сердце ты, ангел, мне вонзил? О, смейся надо мною, коль хочешь, так убей — Одна твоя улыбка, мечта твоих очей Для мира значат больше, чем эта жизнь пустая… Коль умереть я должен, умру, тебя прощая. Кто я? Лишь разум слабый и робкая душа, О ком никто не спросит, ах, ни одна душа. И я мечтал когда-то поэтом быть… Стремленье, Увы, достойно было улыбки сожаленья, Иронии жестокой!.. О чем еще мечтал? Хотел, чтобы мой голос был чистым, как кристалл, Нес людям утешенье и даровал им слух… Теперь… Теперь я вижу: огонь мечты потух. При всех моих познаньях, при всем моем уменье Не воплотить улыбки твоей в стихотворенье. Погребена ты в сердце моем, но разум хилый В стихи облечь не может прекрасный облик милой! И чтоб воспеть всю прелесть божественно-святую. Иметь бы нужно арфу, но не мою — иную, Избитыми словами: цветы, лучи, брильянты, Не описать мне прелесть, достойную лишь Данте. О, смейся надо мною, ничтожнейшим пигмеем, Мечтавшим, что на свете мы быть одни посмеем. О женщина, о ангел, о мрамор белоснежный, Тебя зажечь хотелось мне искрой страсти нежной! Ужель в воображенье любовь моя посмела Считать своим твой облик и сладостное тело? Безумец я… Так смейся! О, смейся надо мной. Закрытые глаза мне заволокло слезой, Чтоб больше мне не видеть уж никогда отныне Ни строгих черт античных, ни женских плеч богини… Так жизнь моя проходит в страданье бесконечном, Хоть взглядом одарила меня одним сердечным. Но ей любви не надо, ей нужно поклоненье… У ног ее склоняюсь, как раб, в немом смиренье, «А что поэт наш пишет?» — уронит вдруг при всех. Издевка, но блаженство мне даже этот смех, О, как я был бы счастлив, когда б она хоть раз Взглянула на того, кто с нее не сводит глаз. Да, да! Я был бы счастлив лишь словом, лишь улыбкой, Ведь мне ее улыбка дороже жизни зыбкой. Но знаешь ли, природа нам жизнь дала, глумясь, Родится гений редко, все остальные — грязь. И мне доступно также то восхищенье миром, Которое когда-то испытано Шекспиром, Я тоже член той секты несчастных и упорных, Кто трудится, мечтая о совершенных формах, Но гений — это гений, велик он сам собой, А я лишь неудачник, обиженный судьбой! Обиженный? Но так ли? Несчастным был тот день, Когда я вдруг увидел прекраснейшую тень? Скользнувшая улыбка, насмешливое слово, — Ужели слишком мало богатства мне такого? Случайный взгляд и ласка, что будет, как отрада, Всю жизнь до самой смерти — такого мало клада? Иного я достоин, и требовать я смею? Хулы мирской не слышу я за спиной своею? Дано ли мне судьбою, чтоб лирой я потряс Не век, как те, другие, хоть день, хотя бы час? Красивые слова я нанизывал уныло, Рассказывая людям, что близко мне и мило… Но таково ль призванье поэта во вселенной? На времени бегущем, как волны, пеной бренной Убогих слов пытаться изобразить красу И лунного восхода и шорохов в лесу? Но сколько б ни писали, и сколько б ни твердили, Поля, леса — все чудо, такие ж как и были, Они всегда прекрасней, чем все писанья наши. Родная нам природа неизмеримо краше Всех виршей современных с их описаньем серым. Печальное занятье твердить вслед за Гомером И прочими творцами известный всем рассказ, Что лучше был поведан в десятки тысяч раз. Да, солнце постарело, земля — старуха ныне: На мыслях и на сердце лежит колючий иней, Лишь груди в восхищенье приводят юных, нас, А красоты искусства слепой не видит глаз… До времени завянув, читаем в пыльной школе Замасленные книги, трухлявые от моли, Из умствований скудных, из тощего бурьяна. Хотим взрастить мы розы иль сочный плод румяный, В мозгах у нас лишь суммы бесчисленных значков, Весь мир для нас составлен, из многих тысяч слов, Невыносимо тесный, он безобразно скроен, Он фразами украшен и на песке построен, Бездушный и убогий, он выглядит печальным. Слепое подражанье твореньям гениальным… Прекрасные, объемлют они все земли, сферы Под взором Калидасы, в гекзаметрах Гомера! Поденщики пера мы. И рифмой и рассказом Мы злоупотребляем, насилуя свой разум… Свинец не станет златом… И наши сочиненья Убогая подделка, не пламень вдохновенья. Я не кузнец, не пахарь, чья жизнь в трудах сурова. Я золочу монету фальшивым златом слова, Разменную монету, медяшки мысли бедной… Сотрется позолота, и жизнь предстанет медной… «Прекрасному, — твердят нам, — даст форма воплощенье». Поэтому к стихам я питаю отвращенье… Ведь человек обязан всегда быть сыном века, Иначе он, несчастный, как умственный калека, Заслуживает только быть запертым в больнице. Пусть там плетет любые пустые небылицы. Не вовремя родиться — несчастие твое… Судьба, увы, дана нам, чтоб проклинать ее. Но если проклинаешь, то, значит, ты — поэт, Век пошлости в проклятьях оставит только след. Между поэтом жалким, что грустно, словно четки, Слова перебирает, чтоб были рифмы четки, И офицером с саблей, спесивым и надменным, Какой быть может выбор? Здесь выбор несомненный! Он женщин восхищает осанкой и мундиром, И дева выбирает его своим кумиром… Права ты, подчиняясь лишь чувственной стихии. Мудра одна природа, а мы глупцы слепые — Ведь к страсти побуждает тебя другое тело; Обнимет он и мнится, что ты помолодела. Ты не сошла с ума, Чтоб вместо офицера вдруг избрала сама Поэта, что ночами не спит, слагая строки И рифмой окрыляя раздумий смысл глубокий… Солдат, он легкой шуткой тебя развеселит, Поэт же слишком робок, насупившись сидит, Он ловок, как улитка, поднять не смеет глаз И, прежде чем он скажет, все взвесит десять раз, Глядит он так скорбяще, вздыхает он, чудак, И, в кресло погрузившись, все дни проводит так… Но сколько б ни сидел ты и не глядел уныло, Ты этим не сумеешь проникнуть в сердце милой. Что спрашивать с ребенка? Он жаждет развлечений. Я ж взглядом безнадежным каких ищу видений? Зачем же звать богиней, и феей, и звездою? Раз женщиной родилась, то ей не стать иною. Но все же… Ведь однажды я слышал голос нежный: «Склонись же головою, несчастный и мятежный, Чтобы могла тебя я обнять и приласкать!» Божественная, снова все повтори опять. Мое воображенье — мой спутник неизменный, Я вновь живу мечтою, как в сказочной вселенной: Настанет день счастливый, когда в пустую келью Ты — дочь, жена, царица — внесешь свое веселье, Мысль сразу станет ясной, рассеется тоска, Когда волос коснется моих твоя рука, Я обернусь невольно и посмотрю назад, И вдруг земной богини увижу нежный взгляд… Беги! Что ждет в грядущем тебя со мной, когда В наш век стихи и рифмы — сплошная ерунда. Нет, я не принуждаю тебя идти за мной. Я всех твоих несчастий быть не хочу виной. Чем быть поэтом, лучше стать просто бирючом: Сжигая рифмы в печке, мы не согреем дом, Отдам я даже сердце, чтоб выпила ты кровь, Нужда — тот лед, который потушит и любовь. ……………………………………………………….. И вдруг ты замечаешь, что ты сидишь со мной, Дитя, чьи ножки — холод, а губы — летний зной. И спрашиваешь нежно: «Ты что такой несмелый?» Ты, наконец, хоть слово услышать захотела. Ты целый час зевала и ждешь теперь награды: В любви стихом французским тебе признаться надо. Ты, наконец, решилась! И чувствую — слегка Моей руки так нежно касается рука. Шепчу я еле слышно, плечо твое целуя: «Ты чересчур прекрасна, и чересчур люблю я!»

1876

ПЕЧАЛЬ

Перевод Р. Морана

Казалось, сквозь ворота меж облаков туманных Прошла царица ночи в одеждах сребротканых; Под куполом небесным, в чудесном мавзолее, В своей могиле синей так мертвенно белея, Усни, усни спокойно в мерцании свечей, Ты, чтимая безмерно владычица ночей! В просторном мире иней покрыл поля и дали, Наброшены на села блестящие вуали; Искрится воздух. Будто беленные известкой, Развалины сверкают в степи, пустой и жесткой. Не спится лишь погосту со сгнившими крестами, Там совы отдыхают. И звонница при храме Потрескивает тихо. В столб ударяет било. Незримый демон, мимо стремясь стезей унылой, Иной раз мимоходом глухую доску тронет Зубцами легких крыльев — и медь печально стонет. Священная руина Стоит благочестиво, стара, грустна, пустынна. В разбитых окнах ветер ночной свистит протяжно, И мнится, он колдует, шепча заклятья важно. А на иконостасе в печальном запустенье Лишь контуры остались, расплывчатые тени. Где был священник — речи свои сверчок бормочет, Где был псаломщик — шашель усердно стены точит… ………………………………………………………….. Та вера, что иконам свои дарила краски, В мое вложила сердце причудливые сказки. Теперь от бури жизни, от гроз и от смятений Лишь контуры остались, расплывчатые тени. Усталый, красок мира в себе уж не найду я, Осенней скорби полный, сверчок скрипит, колдуя. На сердце опустелом держу я тщетно руку — Шум древоточца в гробе сродни глухому стуку. И жизнь моя порою мне кажется рассказом Из уст чужих, — как будто я посторонним глазом За ней слежу, как будто меня не существует… Кто это без запинки о ней мне повествует, И я над всем, что слышу, смеюсь? Мне все равно. Что мне чужие муки?.. Я мертв, я мертв давно.

1876

СКАЗОЧНАЯ КОРОЛЕВА

Перевод Ю. Нейман

Серебрясь, луна рождает Белоструйные туманы, И они плывут над полем, И светлы и легкотканны. А цветы на посиделках Рвут обрывки сети черной, На одежды ночи нижут Самоцветов ярких зерна. Над озерной тихой гладью, Тенью облачной одетой, Где колышутся, сменяясь, Струи мрака, струи света, Отводя камыш рукою, Девушка стоит безмолвно, Красные бросает розы В зачарованные волны. Чтобы вызвать чей-то образ, Наклонилась над водою: Ведь закляты эти воды С давних пор святой Средою. Розы девушка бросает, Чтобы тень явилась чья-то: Ведь издревле эти розы Пятницей святой закляты. Смотрит… Золотятся косы В лунном трепетном сиянье, В голубых глазах мерцают Все легенды, все сказанья.