Неизвестно
Шрифт:
В ночь с 16 на 17 июля постановление Президиума областного] совета было приведено в исполнение.
Семья Романова переведена из Екатеринбурга в другое, более безопасное место.
Президиум обл[астного] Совета раб[очих], кр[естьянских] и красноарм]ейских] депутатов] Урала».
В действительности же в ночь с 16 на 17 июля 1918 года в Екатеринбурге, в Доме особого назначения, была расстреляна вся царская семья: Романов Николай Александрович (бывший император Николай II), Романова Александра Федоровна (бывшая императрица), Романов Алексей, Романова
Ольга, Романова Татьяна, Романова Мария, Романова Анастасия, а также доктор Е. Боткин, комнатная девушка императрицы А. Демидова, придворный повар И. Харитонов и лакей А. Трупп.
18 июля 1918 года решение Президиума Уральского облсо- вета о расстреле Николая II было одобрено Президиумом ВЦИК.
В Постановлении о прекращении уголовного дела от 17 июля 1998 года, возбужденного Генеральной прокуратурой Российской Федерации 19 августа 1993 года по выяснению обстоятельств гибели членов Российского императорского дома и лиц из их окружения в период 1918—1919 гг. по признакам ст. 102 п. «3» (умышленное убийство двух и более лиц), действия органов советской власти в отношении семьи бывшего Российского императора Николая II (Николая Александровича Романова) квалифицируется как политическая репрессия.
Архиерейский Собор Русской Православной Церкви, проходивший 13—16 августа 2000 года, принял решение о канонизации царской семьи. В определении Собора говорится: «Прославить как страстотерпцев в сонме новомучеников и исповедников Российских Царскую Семью: Императора Николая II, Императрицу Александру, царевича Алексея, великих княжен Ольгу, Татиану, Марию и Анастасию. В последнем православном Российском монархе и членах его Семьи мы видим людей, искренне стремившихся воплотить в своей жизни заповеди Евангелия. В страданиях, перенесенных Царской Семьей в заточении с кротостью, терпением и смирением, в их мученической кончине в Екатеринбурге на 4/17 июля 1918 года был явлен побеждающий зло свет Христовой веры подобно тому, как он воссиял в жизни и смерти миллионов православных христиан, претерпевших гонение за Христа в XX веке».
По моему глубокому убеждению, российская демократическая власть, если она продолжает считать себя демократической, просто обязана реабилитировать императора Николая II и его семью — как по юридическим, так и нравственным соображениям. Понятно, что подобное решение неизбежно переведет продолжающую господствовать советскую историографию на рельсы правды, избавления ее от мифов и конъюнктурного вранья.
Продолжая хрущевскую тему, расскажу о том, как непосредственно соприкоснулся с октябрьским пленумом 1964 года, освободившим Хрущева от должности хозяина страны.
Еще в августе — сентябре по аппарату поползли слухи о том, что Хрущев хочет обновить Политбюро, ввести в него новых людей. Но одновременно говорили и о том, что собираются освобождать Хрущева, но в это мало верилось. Сам же Хрущев, видимо, что-то чувствовал. Где-то в конце сентября 1964 года, направляясь в Европу, в Москве сделал остановку президент Индонезии Сукарно — «друг Карно», как его называл Хрущев. Это был день, когда Никита Сергеевич уже считался в отпуске. Вечером в Грановитой палате был устроен обед в честь высокого гостя. Было решено, что и на встрече, и на обеде за главного будет Николай Подгорный. Как рассказывал мне Леонид Замятин (он оказался там для подготовки «сообщения для печати»), обед был в узком составе. Неожиданно появились Хрущев и Микоян. Хрущев сел не в центре стола, как бы подчеркивая, что главный сегодня — Подгорный. Но к концу обеда, постучав по бокалу, неожиданно взял слово Хрущев.
— Дорогой друг Карно, я сегодня уже в отпуске и завтра вылетаю в Пицунду. Зачем улетаю, сам не знаю. Но все Они, — он показал на сидящих за столом, — уверяют меня, что надо отдохнуть и полечиться. От какого недуга лечиться, тоже не знаю. Я спрашивал самого себя: ехать или не ехать? Но ведь Они желают мне здоровья. Спросил врачей, и те тоже говорят, что надо поехать недельки на две. Ну, уж раз врачи говорят, то, наверное, не грех и «подлечиться». Друг Карно, скажу тебе откровенно: у нас не все разделяют то, что я делаю. Критикуют, правда, не очень громко, но я-то знаю об этом. Ничего, приеду — все поставим на свои места.
14 октября, когда Хрущев вернулся из Пицунды, чтобы встретить Сукарно, я снова оказался, вспоминает Замятин, во Внуково-2. Перед отъездом в аэропорт мне позвонил Ад- жубей и спросил, еду ли я на аэродром и кто будет из Политбюро встречать Сукарно. Аджубей предложил мне поехать с ним. В машине спросил меня, знаю ли я, что идет заседание в Кремле и что готовится смещение Никиты. Ответил, что первый раз слышу об этом. Аджубей прищелкнул языком и после паузы сказал: «Ты не отходи от меня на аэродроме. Я еду встречать Сукарно. Понял?». По приезде во Внуково охрана провела Аджубея в комнату Политбюро. Я остался в зале и увидел в окно Семичастного, нескольких сотрудников охраны. Подрулил самолет, из которого вышел Хрущев и, как потом рассказывал Семичастный, спросил его:
— А где же все остальные бляди?
— Никита Сергеевич, идет заседание Президиума. Вас там ждут.
Там действительно ждали.
А теперь расскажу, как я сам попал в «большие забияки». К вечеру 12 октября меня пригласил к себе Суслов и начал неожиданный для меня разговор о Хрущеве. Необычность темы и характер сусловских рассуждений привели меня в растерянность. Я был в то время всего-навсего заведующим сектором, каких в ЦК было больше сотни. А Суслов — второе лицо в партии. В голове карусель, мельтешат всякие догадки. Суслов тихим, скрипучим голосом говорил, что послезавтра состоится пленум ЦК, на котором будет обсуждаться вопрос о Хрущеве. Сразу же после пленума в газете должна быть опубликована пространная редакционная статья. Суслов сказал, что мне поручается написать проект такой статьи.