Неизвестно
Шрифт:
Хрущев был изгнан из власти. Его как политика и человека усердно топтали, память о нем выжигалась более двадцати лет. Когда умер, не удостоился даже газетного некролога. Слава богу, что похоронили его по-людски, по-христиански, а не по языческому обряду, как Ленина.
А потом пришло время без числа.
Глава девятая
ЛЕОНИД БРЕЖНЕВ
В аппарате ЦК существовала удивительная по разноцветью мозаика взглядов, но она как бы жила отдельно от практической работы. Да и сами отделы ЦК были разными по своим оценкам ситуаций и людей. Например, в ортодоксально-зам- шелом отделе оргпартработы меня считали «либералом», «идеологическим слабаком», а некоторые служащие международного отдела — «бархатным догматиком».
Автор
Начну с самых первых дней прихода Брежнева к власти. Не успел я отправить Суслову проект статьи в «Правду» о Хрущеве, как утром 14 октября, когда все томились в ожидании результатов пленума, мне позвонил Андрей Александров-Агентов, помощник Брежнева, и предложил поучаствовать в подготовке речи для Брежнева на встрече с космонавтами. Это означало, что новым «вождем» будет Брежнев.
Вот так и получилось, что мне пришлось писать и прощальную статью о старом монархе и заздравную — о новом.
В аппарате ЦК наступило время очередной суеты. Люди с озабоченными, а скорее — перепуганными лицами бегали по коридорам, шептались по углам и кабинетам, делились слухами о новых прогнозах и назначениях. Заместитель заведующего Отделом пропаганды и агитации Алексей Романов, опасаясь возможного увольнения, всем, кого встречал в коридоре, сообщал: «А вы знаете, что однажды Хрущев говном меня назвал?» Некоторые юмористы старались специально попасть на глаза Романову, чтобы услышать эту «новость» из первых уст. Романов почему-то считал, что данная Хрущевым «характеристика» послужит ему пропуском к новому доверию.
Мы сидели вдвоем с Александровым в его небольшой комнате (новая иерархия кабинетов еще не вступила в свои права) и сочиняли речь. Он постоянно вызывал стенографистку и диктовал «свои формулы», я, в свою очередь, пытался изложить на бумаге «свои соображения». Потом объединяли наиболее удачные фразы и снова переделывали. Обычная практика.
Работать было трудно. Нам постоянно мешали. Телефон Александрова звонил без умолку. Я помню его ответы.
— Здравствуйте, Юрий Владимирович (Андропов)... Да нет, не надо... Хорошо. Присылайте текст.
— Здравствуйте, Борис Николаевич (Пономарев)... Нет, не надо... Хорошо. Присылайте текст...
— Здравствуйте, Дмитрий Федорович (Устинов).
И так далее.
— Секретари ЦК занервничали, — сказал Александров. — Опасаются за карьеру. Предлагают помощь.
Сарказма Александров не скрывал. Присланные тексты не читал. На другой день, 17 октября, состоялось чтение речи в кабинете Брежнева. Я впервые увидел нового «вождя» столь близко. Встретил нас улыбающийся, добродушный с виду человек, наши поздравления принял восторженно, как если бы каждый из нас вручил ему по ордену, которые он безмерно обожал. Александров зачитал текст. Брежнев слушал молча, без конца курил, потом сказал, что эта речь — его первое официальное выступление в новом качестве, он придает ей особое значение. По своему стилю она должна отличаться от «болтливой манеры» Хрущева, содержать новые оценки. Какие именно, он и сам не знал, да и мы тоже весьма смутно представляли перспективы, связанные с новым октябрьским переворотом.
Так и началась моя «писательская» жизнь при Брежневе. Речи, доклады, записки. Трудность этого занятия была неимоверной. Все сводилось к поиску каких-то новых слов, причем громких и оптимистических, но в то же время танцевать было нужно вокруг идей и положений, уже всем набивших оскомину. Сама система жестко отторгала все новое, ее усилия были сосредоточены исключительно на укреплении механизма тоталитарной власти. А писать надо было о процветании социалистической демократии, о беспрерывном росте благосостояния народа, о поддержке партии народом, любви к ней и прочей чепухе. Как ни старайся, абсурд остается абсурдом. Из навоза шоколада не сделаешь.
Почитал я как-то «свои» тексты в речах Брежнева и, кроме неловкости, ничего не почувствовал. А ведь помню, ночей не жалели, по словарям шарили, а все равно получалось ка- кое-то кладбище мертвых слов. На самом-то деле мы знали, что надо сказать и предложить в практическом плане, но столь же хорошо понимали, что замахнуться на что-то действительно новое бессмысленно — чудес не бывает.
Сразу же после переворота сменили идеологическую верхушку власти. Так всегда было в подобных случаях. Руководители отраслевых отделов выживали. Правители страны понимали, что именно идеологические догмы держали в своих железных рукавицах все составные сферы тоталитарного режима. Заведующим отделом назначили Владимира Степако- ва, председателем телерадиокомитета — Николая Месяцева. Заменили некоторых редакторов ведущих газет. Должность первого заместителя заведующего отделом пропаганды и агитации какое-то время оставалась вакантной. В отделе ждали и гадали, кого же назначат на эту должность. Но вот Степаков однажды сказал мне:
— Иди к Демичеву (вновь назначенный секретарь ЦК по идеологии).
Я спросил Степакова, в чем дело?
— Там узнаешь, — ответил он.
Поскольку Степаков улыбался, я понял, что ничего страшного от этого похода к секретарю ЦК не ожидается. Когда пришел к Демичеву, он сказал, что есть мнение назначить меня первым заместителем заведующего отделом. Я до сих пор не знаю, что здесь сыграло свою роль. В общем, неисповедимы пути начальства.
Я согласился. В тот же день предложение о моем назначении было направлено «наверх», на подпись Брежневу. Но проходили дни за днями, недели за неделями, а решение не появлялось. Я переживал, начал нервничать, хмурился и Степаков. Никто не мог взять в толк, в чем тут дело. Впрочем, намного позднее мне стало известно, что меня долго проверяли в КГБ, еще раз тщательно изучали мою жизнь — ведь я целый год учился в Колумбийском университете в США.