Шрифт:
В автобус, в котором я должен был ехать вместе с футболистами, вошел, стараясь остаться незамеченным, уселся далеко сзади и дал обет молчания. Так всегда лучше держать себя репортеру после поражения, а в этот раз я боялся выдать свою раздвоенность, в которой еще не разобрался.
Когда мы тронулись, в автобусе вопреки обыкновению задвигались и заговорили, да оживленно, наперебой, едва ли не весело. Я прислушался и понял, что моя раздвоенность не преступна, что и мастера, как их ни огорчило поражение, покорены игрой бразильцев, игрой, с которой им сталкиваться не приходилось. Для меня услышать эту звонкую, добрую разноголосицу было огромным облегчением, мне тоже захотелось принять в ней участие, я заговорил с соседями, и они кивками и улыбками встретили мои восторженные восклицания.
Потом, когда в полуфинале французам и в финале шведам бразильцы забили по пять мячей, да еще с подчеркнутой легкостью, я оценил по достоинству проигрыш нашей команды. Это был тот проигрыш, когда за побежденных нисколько не неловко, когда их достоинство не пострадало. Оттого, наверное, наши мастера и позволили себе с легкой душой расхваливать бразильцев, что сами не сплоховали, заставили победителей помучиться.
После этого матча футбол вышел для меня из турнирных рамок и задал уйму вопросов. Ответить на них я не умел, но почувствовал, что обязан учиться отвечать.
Как спецкор на том чемпионате я отработал слабенько, по-школярски, писал кое-что и кое о чем. Критических отзывов в редакции после возвращения я не услышал и объясняю это тем, что тогда, в пору нашего первого приобщения к мировым чемпионатам, никто толком не знал, как их освещать. Если бы сейчас редакция получила корреспонденции подобные тем, которые я передавал из Швеции, меня бы уволили. Что ж, и мы, репортеры, проходим свою дорогу вместе с теми делами и теми людьми, о которых пишем. Как наш футбольный мир открывал для себя неведомое, так и наша пишущая братия брела на ощупь.
Я мог, например, позволить себя написать следующее: «Мы видели на чемпионате много сильных и отличавшихся друг от друга коллективов. Французы играли иначе, чем немцы, а англичане—не так, как шведы». И все, даже не попытавшись поискать, подумать, в чем же отличие.
Мог, сославшись на реплику болельщика, соседа в поезде — «мы, французы, дорожим хорошим настроением», одним этим настроением объяснить победу сборной Франции в матче за третье место над сборной ФРГ.
К счастью, мне удалось по достоинству оценить бразильцев. Время для этого у меня было: я видел четыре матча с их участием. Да и вся обстановка заставляла смотреть за ними в оба: все вокруг ими восхищались.
И тем не менее в отчете о финальном матче, где подводились итоги, вижу такое место: «Что же выделило сборную Бразилии? Схема расстановки игроков общеизвестна: 4—2—4. Бразильцы не имели преимущества и из-за какой-то исключительной быстроты...»
Вот тебе на! Система четырех защитников, примененная бразильцами на чемпионате, в то время как все остальные придерживались «дубль-ве», когда и дома все клубы играли с тремя защитниками, и другого варианта я просто-напросто не мог видеть, вдруг объявлена спецкором «общеизвестной». Нахальное невежество! Наш футбол на эту систему переходил мучительно долго, лет пять, должно быть, а спецкор ничего, заслуживающего внимания, в ней не разглядел.
А как можно было не подметить взрывной быстроты бразильцев? Их знаменитая аритмия и тогда действовала, на ней издавна и до сей поры строится игра бразильцев. Кажущаяся, обманная медлительность и в непредсказуемый момент — выстрел.
Я, видимо, равнялся на постоянную скорость движения игроков, свойственную нашим командам.
Позже я не раз возвращался к шведскому чемпионату, к его героям, но воспоминания были подсвечены поздними впечатлениями, когда появилась возможность сравнивать.
Как бы то ни было, из Швеции я вернулся с ощущением, что футбольное поле для меня — поле деятельности и теперь только и начнется настоящая работа, что быть самоуверенным — стыдно, футбол тот, который я увидел, этого не примет и не простит.
Только спустя восемь лет, в 1966 году, отправился я вновь на чемпионат, в Англию.
Эти восемь лет представляются мне наиболее красочными в истории нашего футбола. Любое время имеет свой смысл, свой пафос, но эти годы были насыщенными, как никакие другие.
Футбол опирается на факты. Сначала о них. После первого выезда на чемпионат мира, который сам по себе был поворотным пунктом, в 1960 году в Париже наша сборная выиграла Кубок Европы.
Нет, я не собираюсь рассказывать о матче сборных СССР и Югославии, которым завершился первый розыгрыш Кубка Европы. Когда заходит речь об этом событии, красной строкой вошедшем в хронику советского футбола, я почему-то вспоминаю не поле под туманом мелкого теплого дождя, не перипетии захватывающей борьбы, потребовавшей дополнительных полчаса, не голы наших форвардов Славы Метревели и Виктора Понедельника, а тесную раздевалку сразу после матча. Пожимая чьи-то руки, кого-то обняв, кому-то сказав слова поздравления, я помнил — такова уж доля специального корреспондента, — что мне необходимо взять у всех футболистов и у тренеров коротенькие интервью. Но все были так прекрасно возбуждены, что мне полагалось выдержать паузу. И я подсел к столику, стоявшему в углу. На нем по-домашнему, среди бутылок с оранжадом, стаканов, рассыпанных абрикосов стояла высокая амфора на подставке из зеленого камня, та самая, которую только что пронес по овалу стадиона капитан Игорь Нетто.