Благодаря этим свойствам, Л а Фон смог ускользнуть от всех тайных агентов, расставленных на его пути. Д'Артаньян обнаружил оставленные им следы уже от границы.

Недвусмысленные и кровавые.

От Гренобля до Фонтенбло более дюжины агентов было низвергнуто усилиями Ла Фона в преисподню.

– Ужасный человек, – пробормотал д'Артаньян.

– Чего вы хотите, мой друг, – отозвался Пелиссон, – этот мерзавец получил уроки от лучшего на свете преподавателя. Он видел меня в действии. Только и всего.

– Да, но он истолковал все на свой лад.

Долгие часы Пелиссон проводил, прислушиваясь к клокотанию в утробе своих котлов.

Шум водопадов, стенание лесов, вздохи преисподней ускользали от его внимания.

Вечерами они останавливались, чтоб дать охладиться топкам.

На Пелиссона напала меж тем меланхолия.

– Что с вами? – допытывался д'Артаньян.–; В ваших глазах нет гордости изобретателя, чья работа увенчалась успехом.

– Мой летающий аппарат,..

– Ваш летающий аппарат?..

– Он неплохо катится по дорогам.

– Просто чудесно.

– Однако…

– Однако?..

– Он не летает.

– Дело всего лишь в этом?

– В этом.

– В таком случае у вас есть прекрасный выход.

– Какой именно?

– Вы изобрели летающую машину, которая может катиться. Не правда ли?

– Ну, разумеется.

– Значит, вам остается изобрести катящуюся машину, которая станет летать.

– Об этом я как-то не подумал.

– Все великие умы, сдвигая с места горы, спотыкаются о песчинку.

Удовлетворенный таким объяснением, Пелиссар погрузился в сон. К сожалению, он поторопился, ибо одна из топок оказалась непогашенной.

В продолжении ночи она все более накалялась.

Если нельзя было упрекнуть Пелиссона де Пелиссара в том, что он пренебрег удобствами, то можно было упрекнуть за то, что он забыл об опасности. На рассвете аппарат взорвался.

Пелиссон очнулся от изумления час спустя. Его положили уже на носилки и намеревались нести прочь.

Первым его порывом было ощупать свои ноги. Но выяснилось, что ему не двинуть рукою. Тогда он попытался приподнять голову. Тщетно.

Тогда он решил что-то выяснить у одного из тех крестьян, которые его обступили.

– Мой драгоценный друг, не кажется ли тебе, что со мной что-то произошло?

– Думается, сударь, у вас теперь все в порядке.

– Кому ж тогда, по-твоему, грозят неприятности?

– Вашей жене, сударь.

– Объяснись.

– Дело в том, что у вас не все ноги на месте.

– О-о-о-о! Ну хоть какая-то из них еще осталась? Не торопись с ответом. Видишь ли, я до крайности суеверен, и потому чрезвычайно привязан к своей правой ноге, в которой куда больше веселья. Зато левая грозила мне подагрой, и я не буду расстроен, если она пострадала. Не в ней ли дело?

– Увы, да.

– Добрая весть, клянусь губками всех трактирщиц! Значит, правая уцелела?

– Увы, тоже нет.

Лицо Пелиссона де Пелиссара омрачилось.

– Выходит, я безногий калека?

– К сожалению, мой бедный друг.

Пелиссон узнал голос д'Артаньяна. Он поднял глаза и увидел нашего гасконца: лицо черное, одежда висит клочьями. Тем не менее, д'Артаньяна сажали в седло.

– Ну, а главное? – спросил Пелиссон. – Мой аппарат?

– Вопрос деликатный.

– Деликатный?

– Потому что он испарился при взрыве.

– Может, машина не виновата?

– Может. Хотя утешение слабое.

Пелиссон поразмышлял немного, затем слабая улыбка озарила его лицо.

– Знаете, что я вам скажу, мой дорогой д'Артаньян?

– Что именно?

– Во всем следует искать хорошую сторону дела.

Тут он потерял сознание, убаюканный голосами ангелов, исторгавших крики счастья. Этот вечер был озарен для него улыбкой Пресвятой Девы.

XXV. ТРАУРНЫЕ ПУЛЯРКИ ГОСПОДИНА ЛА ФОЛЕНА

Мы познакомились с Ла Фоленом как с высоким авторитетом по части бульона. Мы видели, как он пытался воспрепятствовать проникновению смерти в покои кардинала, и убедились, что он подчинился лишь воле умирающего властителя.

Глава завершилась; смерть, наглая и назойливая, не отступилась от его преосвященства, она высосала из него все мысли, все силы, убила горестями, – великий кардинал умер, – сомнений не оставалось. Но согласиться с этим – еще не значило утешиться, необходимо было найти лекарство, сначала среди величайших богословов, затем среди тончайшей снеди, от которой исходит запах, стремящийся ввысь, подобно соку в стволе кедра, именуемого человеком.