— Как, неужели освобождение?

— Да, большевиков в городе больше нет. А эти славные мальчуганы— дружина. Охраняют порядок, всю ночь глаз не сомкнули.

Китников — бывший гласный Думы. Теперь назначен начальником городской милиции.

— Должность нелегкая! — посочувствовал Бунин.

— А что делать! Не мог же я отказаться. Буду на этом посту служить отечеству.

Автомобиль плавно покатил по залитой золотом утреннего света Одессе. Вдруг у Бунина радостно забилось сердце — трехцветное знамя! Идут добровольцы. Улыбаются. Из толпы летят цветы. Добровольцы прижимают букеты к груди.

Ликование всеобщее. Незнакомые люди обнимаются, целуются, крестятся, плачут. И крики: «Ура! Ура!»

— Какой счастливый день! Самый счастливый в жизни, — у Китникова слезы катятся по щекам.

Возле собора авто остановился, и Бунин вышел.

Протиснувшись меж густо стоявших прихожан, слушавших заутреннюю службу, он опустился на колени. Молился он долго. Горячо благодарил Отца Небесного, пославшего освобождение от большевиков, от этих чертей в человеческой оболочке.

* * *

Газеты сообщили, что арестован Северный. С тихим ужасом обыватели наблюдали, как повели по улицам «товарища Лизу». Ее имя за последние месяцы стало легендарным. Она была одним из самых усердных и, стало быть, самых жестоких сотрудников ЧК.

Вера Николаевна отметила в дневнике: «товарищ Лиза» выкалывала перед расстрелом глаза приговоренным».

И вот теперь вдруг выяснилось, что этому монстру всего лет пятнадцать, что она брюнетка и сильно хромает. Девочку вели конвойные, а она злобно кричала в толпу:

— Перестреляла вас, сволочей, семь сотен! И еще тысячу к стенке поставлю! Кишки ваши, падлы, выпущу. Мать вашу…

Бунин оторопело глядел на нее и даже непроизвольно осенил себя крестным знамением:

— Господи, из каких адовых недр это чудовище появилось на свет!

Вслед за «товарищем Лизой» провели очень молоденькую и очень хорошенькую еврейку — «товарища Иду», про которую рассказывали вещи не менее ужасные, чем про ее юную подругу по ЧК. Эта шла, гордо вскинув голову, не замечая любопытных взглядов, вполне ощущая себя, по крайней мере, Жанной д’Арк.

— Из описания всех злодейств, которые совершались будто бы ради «высших целей», можно составить книгу. И книгу страшную! — сказал Бунин Нилусу, который заглянул к нему «выпить чай».

— Но лозунги у большевиков самые добрые… — заметил Нилус.

— Эх, Петр Александрович! Не обижайтесь, но по словам судят о намерениях человека только дураки…

— Да в ЧК! — согласился Нилус. — Сколько там пострадало за неосторожное слово! Моего приятеля инженера Алексеева расстреляли только за то, что он неосторожно предсказал: «Деникин войдет в Одессу». А у Алексеева четверо маленьких детишек…

— Мы с вами, как говорят партийцы, стоим на одной платформе. Судить надо только по поступкам. А дела учеников Троцкого самые злодейские. Кровью и злобой на свете ни одного хорошего дела еще не делалось. Если, не приведи Господи, большевики надолго утвердятся у власти, то это будет хуже мамаева нашествия.

Помолчали.

Бунин выглянул в окно и воскликнул:

— Никодим Павлович идет — вот это сюрприз!

На лестнице тяжело заскрипели ступеньки. 76-летний академик Кондаков был признанным византологом. Больше того, во всем мире ученые изучали его труды по археологии и древнерусскому искусству, ссылались на них в своих работах.

Кондаков ценил Бунина как умного собеседника, а в его творчество был просто влюблен, собрал почти все его книги. На стене своего кабинета в кипарисовой рамочке Кондаков недавно повесил автограф стихотворения «Край без истории». («Очень прошу, перепишите для меня от руки!» — упросил он Бунина. Тот не преминул эту просьбу уважить.)

Кондаков как завороженный твердил строки этого стихотворения:

Вот и теперь, едва он взошел на бунинский порог — крепкий в плечах, высокий, не по годам стройный, с окладистой бородой и сиянием живых умных глаз, едва взял в руки чашку с чаем, как нараспев стал читать:

— Никодим Павлович, — остановил Бунин, — я ведь еще пять томов написал, а вы все читаете лишь это стихотворение.