Пройдет совсем немного времени, и Дон-Аминадо станет пользоваться бешеным успехом у россиян, заброшенных на чужбину. Его стихотворными фельетонами станут зачитываться все — от великих князей и убийцы Распутина Феликса Юсупова до Нестора Махно и рабочих завода «Рено». Имя его будет куда известней, чем, скажем, Марины Цветаевой.

* * *

На причале Карантинной набережной случилось событие, которое ввергло в глубокий траур российских деятелей культуры, собиравшихся отплыть на «Дюмон-д-Юрвиле». По невыясненной по сей день причине на пароходе произошел сильный пожар. Обгорела вся верхняя часть, сильно пострадала палуба, и мачты торчали в пасмурное небо грустными головешками. От красавицы наяды, украшавшей нос корабля, уцелел лишь роскошный торс, покрытый зеленым мхом и перламутровыми морскими ракушками.

Корабль починить удалось, но отход его задержался до 20 января. Но вот загудели машины, затряслась палуба, из покривившихся от пожара труб повалил густой дым, расстояние между пароходом и причалом росло все более. Росло быстро и неотвратимо. На причале еще долго виднелась, все уменьшаясь, фигура Нунина в легком гороховом пальто.

7

«Дюмон-д-Юрвиль» скрылся в бурном море, и Бунину, оставшемуся в Одессе, предстояло прожить в этом городе семнадцать страшных дней.

Если в чем не было сомнений, так это в том, что большевики непременно займут город. Все дело было в сроках да в том, удастся ли до этого времени бежать. Местные власти в лице полковника Кавтуновича сообщили, что «эвакуация будет всеобщей». Но, ссылаясь на телеграмму Деникина, пропусков на выезд никому не давали. Даже иностранным подданным. Впрочем, если бы пропуска и были, то толку от этого мало: весь уголь для пароходных тонок кончился. Хоть головой в петлю.

Бунин начал думать о том, как пешком уйти из города. Начни он осуществлять этот план, российская литература уже тогда лишилась бы классика: окрестности Одессы кишели бандами, для которых своя голова копейка, а чужая — полушка.

Иван Алексеевич давно ничего в дневник не писал, зато Вера Николаевна 31 января начертала следующее:

«Я уже жалею, что не уехали мы на Дервиле, вместе со Шполянским и другими журналистами (…). В комнате у нас так холодно, что я сижу в двух платьях и пальто, поверх чулок шерстяные носки, башмаки, гетры и галоши, и все кажется, что ноги стоят во льду…»

Через день, 2 февраля:

«На сердце очень тяжело. Итак, мы становимся эмигрантами. И на сколько лет? Рухнули все надежды и надежда увидеться с нашими. Как все повалилось…»

Тем временем обстановка в городе резко менялась, и не в лучшую сторону. Вовсю шла на улицах пальба. Спешно эвакуировался Государственный банк. Хлеб купить стало невозможно. Бунину удалось приобрести шматок сала за фантастическую сумму — полторы тысячи рублей. На Молдаванке и по окраинам срывали у офицеров погоны. Вовсю шли еврейские погромы. Все лавки были заперты. В городе царила паника. И неспроста.

На Одессу наступал командир кавалерийской бригады 45-й Красной стрелковой дивизии неустрашимый Григорий Иванович Котовский. Кроме того, что он неоднократно сидел за грабежи и убийства, Котовский обладал потрясающей физической силой и неотразимым воздействием на представительниц прекрасного пола. Оба эти полезные качества командир эксплуатировал вовсю: первое помогало в боях, второе украшало личную жизнь.

Умер он насильственной смертью уже в мирное время, когда был для общего употребления создан иконописный образ «большевика-ленинца». Сам же себя Григорий Иванович никогда ленинцем не считал, а гордо именовался «анархистом- кавалеристом».

8

В ночь с пятого на шестое февраля 1920 года, последнюю ночь перед посадкой на пароход, Бунины долго не могли уснуть.

Горестные чувства переполняли их.

— Ты пойми, Вера! — повторял Иван Алексеевич. — Все мои предки, весь род веками был связан с русской землей — с пятнадцатого" столетия, когда некий «муж знатный» Симеон Бунковский выехал из Польши к великому князю Василию Васильевичу. Правнук его Александр Бунин убит под Казанью. Стольник Козьма Бунин жалован за службу и храбрость на поместье грамотой. Многие из нашего рода служили в самых высоких чинах. Род этот дал — ты помнишь, Вера, — прекрасную поэтессу начала прошлого века Анну Бунину и поэта Василия Жуковского.

Бунин всегда гордился своим дворянским родом, но заговорил с женой о предках впервые.

Он долго молчал. За окном, где-то в отдалении, время от времени тревожно ухали пушечные выстрелы.

Глубоко вздохнув, с горечью добавил:

— Вот сейчас большевики натравливают толпу на «буржуев», безжалостно уничтожают виновных, а чаще невиновных.

Я ведь тоже «буржуй». Но разве я кого-нибудь эксплуатировал? По большевистской теории, я тоже приговорен к уничтожению.

А за что? Русской земли я, кажется, не посрамил. Служил ей; честно и правдиво, сколько Бог разуму отпустил — все отдавал нашему народу. За что же меня так! — Он обхватил голову руками и со стоном повалился на постель лицом вниз. — Провались в тартары все эти Троцкие и Зиновьевы, растоптавшие мою землю!

…На следующий день, в четыре часа пополудни, простившись с хозяином своим Буковецким, выйдя через парадные двери, до того долго не растворявшиеся, Бунины направились к причалу. Нетрезвый мужичок, подрядившийся за пятьсот керенок, толкал тележку с их пожитками.

Они делали последние шаги по родной земле.

Недалеко от порта вновь ухали взрывы — это наступала Красная Армия.