— Никогда и никаких!

— За какое именно ваше произведение присуждена вам премия?

— Полагаю, что за совокупность всех моих произведений.

А вопросы продолжают сыпаться, а гости в «Бельведер» прибывают.

«Так неожиданно понесло меня тем стремительным потоком, который превратился вскоре даже в некоторое подобие сумасшедшего существования: ни единой свободной и спокойной минуты с утра до вечера. Наряду со всем тем обычным, что ежегодно происходит вокруг каждого нобелевского лауреата, со мной, в силу необычности моего положения, то есть моей принадлежности к той странной России, которая сейчас рассеяна по всему свету, происходило нечто такое, чего никогда не испытывал ни один лауреат в мире: решение Стокгольма стало для всей этой России, столь униженной и оскорбленной во всех своих чувствах, событием истинно национальным…» — вспоминал Иван Алексеевич.

Да, это стало истинно национальным праздником!

3

Газетные полосы покрылись фотографиями Бунина — в одиночестве, с женой, с братьями-писателями, за столом Милюкова — с Павлом Николаевичем и без, на балкончике виллы «Бельведер» и на Лионском вокзале.

За здоровье Бунина и его новые премии пили в кабачках и кафе рабочий завода «Рено» и подметальщик улиц, хотя не успели и строки прочитать лауреата, русские таксисты поздравляли пассажиров-соотечественников, пропивали последние гроши и оглашали чинные заграничные улицы зычными криками:

— Наш русский — лауреат!

«Последние новости» целые полосы отвели лауреату.

Громадными гарнитурами было набрано три слова:

ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ БУНИН

В СЕЙ ЧАС

В дни, когда мы все, кажется, потеряли, не осталась ли у нас последняя драгоценность, — наш русский язык? Некогда Тургенев завещал «хранить великий русский язык»; но лишь теперь, пройдя долгие испытания, мы начинаем понимать, что это за сокровище.

Кто же сейчас, если не Бунин, с волшебной своей изобразительностью, с глубокой властью над словом, заставляет нас чувствовать величие родного языка?

Достойный его хранитель, Бунин является, для зарубежья, как бы олицетворением той последней, ценнейшей части России, которую отнять у нас уже нельзя. Вот потому-то победа Бунина и с этой стороны — так близка сердцу русской эмиграции и так единодушно ее сорадование.

Заметкой «привет лауреату» откликнулся сам Милюков:

…Наш сегодняшний триумфатор, пробегая приветственные статьи, посвященные его торжеству, не может не заметить одной основной темы, которая в этих статьях развивается. Старым карамзинским слогом эта тема могла бы быть озаглавлена: «О любви к отечеству и народной гордости».

…Мы в самом деле преисполнены сегодня чувством народной гордости: один из наших лучших и первейших писателей получил, наконец, международное признание и формально перешагнул ту черту, которая отделяет репутацию писателя национального от писателя мирового.

Но если одних переполняла гордость, то у других вскипала лютая ненависть. Среди великого множества поздравлений курьезом прозвучал отклик в газете французских коммунистов «Юманите»:

Нобелевская премия литературы присуждена романисту из белой русской эмиграции Ивану Бунину. Буржуазия венчает своих людей. Однако есть нечто комическое и дерзкое в действиях тех, кто присуждает осколку мира, разрушенного большевистской революцией. И это в то время, когда в СССР русская литература, оживленная революцией и социалистическим строительством, цветет великолепно.

Бунин отозвался на эти строчки спокойно:

— Собака лает — ветер носит!

И, подумав, добавил, обращаясь к Зурову:

— Леня, отправьте в «Юманите» телеграмму: «Благодарю за внимание к моему скромному творчеству. Бунин». Ах, бедняги! Что ни сделаешь куска ради! Отрабатывают подачки Кремля.

Обратился к жене:

— Однако надо собираться в Париж. Кугушевы обещали еще дать в долг пятьсот франков. Вернемся из Стокгольма — расплатимся за все сразу!

4

Лионский вокзал Парижа. С утра моросит холодный дождь. Расплывающимися шарами отражается на асфальте свет фонарей. В туманной дали показываются два громадных огненных глаза: к перрону подкатывает, попыхивая паром, паровоз. Замедляя ход, прокатывают вагоны с ярко освещенными окнами: общие — для плебса, международные — для богатых…

Толпа журналистов бросается к восьмому, замыкающему состав, вагону. Это обычный спальный вагон — для учителей и бухгалтеров, средней руки чиновников и мелких лавочников.

В последний раз, отвратительно скрипнув тормозами, поезд остановился.

И вот знакомая стройная фигура появляется в дверном проеме.

— Бунин! Виват!

Иван Алексеевич еще не успел войти в роль всемирной знаменитости.

Он растерянно улыбается:

— Так уж случилось, что я не в международном…

На площади уже ждут авто. Все рассаживаются, и кортеж, вполне королевский, несется в квартал Этуаль к роскошному отелю, тому самому, где недолго жил вдруг разбогатевший, а потом опять в одну ночь ставший нищим русский человечек — к «Мажестику».