— Они молодые, им надо на люди выйти! — говорил Бунин, утешая жену. — Не повезло тебе, Вера! Вышла замуж за какого-то Бунина…

Та не выдержала:

— А ты на мои туфли посмотри — одни заплатки! Но ты прав — я ведь жена самого Бунина!

Довод был сильным.

Бунин долго и жалостливо глядел на жену ясными синими глазами, потом сочувственно произносил:

— Ты права! На той неделе должны быть какие-то деньги от Поволоцкого, купим туфли!

Потом, после паузы — внушительно:

— Когда получу Нобелевскую премию, то куплю тебе норковое манто от Солдатского!

Вера Николаевна глубоко вздыхала и говорила:

— Бог с ним, с манто. Да и с туфлями потерплю. Отдам свои еще раз в починку. В кредит. Тебе, Ян, надо новые брюки купить, а то они совсем истончились. Сзади ты похож на рентгеновский снимок. Особенно на просвет.

Чтобы закончить эту тему бедности, приведу лишь единственную из множества подобных записей Веры Николаевны в дневнике за 26 мая 1933 года: «Кризис полный, даже нет чернил— буквально на донышке, да и полтинночки у меня на донышке…»

Но вечером, как всегда, на столе стоял ужин.

Садясь за стол, Бунин с аппетитом потирал руки:

— Слава хорошо, но рюмка водки под огурчик — еще лучше!

2

9 ноября 1933 года, в день и час присуждения нобелевских премий, Бунин вместе с Галиной отправился в синематограф. Шла какая-то веселая чепуха под названием «Бэби». В одной из главных ролей — красавица Киса Куприна, дочь писателя.

Как это ни удивительно, но Бунин совершенно забылся в темном зале, следя за перипетиями на светлом полотне.

Но поводы для беспокойства были. По регламенту более трех лет выставлять одну и ту же кандидатуру нельзя.

Так как Бунин два предыдущих года был забаллотирован, то эта попытка была последней. Еще ни один русский писатель не был награжден лаврами Нобеля.

Как бы гостеприимны французы, да и все остальные народы, где разместились русские беженцы, ни были, но повсюду к эмигрантам было чуть заметное, но реально существовавшее пренебрежительное отношение. (Уверен, оно есть и нынче.)

Все были дома, русские — всего лишь в гостях, в гостях затянувшихся.

К тому же русских никто не звал, они пришли сами.

Характеры были трудные, сами о себе думали много, даже забывали, что они не хозяева — всего лишь временные постояльцы.

…Вдруг дверь в зал чуть приоткрылась, узкий луч света заскользил в проходе. Зуров, обнаружив Бунина, сказал громче, чем принято:

— Телефон из Стокгольма!

Бунин даже вздохнул.

Он поднялся, отправился домой. Он все понял. И удивительно: не испытал особой радости.

Лишь чувство сожаления: не досмотрел, как дальше будет играть Киса. И еще — явственное ощущение нереальности всего происходящего, словно сейчас ему скажут: извините, это ошибка. Премия не вам, а Горькому. Тоже известный писатель.

Из-за поворота открылся его дом. Всегда в эту пору тихий и полутемный, затерянный среди пустынных оливковых садов, покрывающих крутые скаты Граса, сейчас дом светится всеми окнами…

— Вот оно! — произнес вслух Бунин. — Вот как это бывает — всемирное признание.

Кругом царил мрак. Галина не увидела, лишь по дрогнувшему голосу спутника поняла: он плачет.

* * *

Как из-под земли вырастают фотографы, приходят с цветами и шампанским соседи, бесконечно трещит телефон, на стол сыпятся телеграммы — со всех концов мира («кроме Советского Союза», — с горечью позже отметит юбиляр), и журналисты, журналисты. Десятки вопросов:

— Как давно вы из России?

— Эмигрант с начала двадцатого года.

— Думаете ли вы теперь туда возвратиться?

— Бог мой, почему же я теперь могу туда возвратиться?

— Правда ли, что вы первый русский писатель, удостоенный премии Нобеля?

— Правда!

— Правда ли, что она предлагалась в свое время Толстому и тот от нее отказался?

Глупый вопрос, потому что на него надо долго отвечать. Да, Толстого в девятьсот восьмом году представили к премии (к 80-летию), но он обратился в нобелевский комитет с просьбой его не награждать.

— У вас есть знакомства в Шведской академии?