Россия им не только чужда. Она им глубоко ненавистна!

Он перевел срывающееся дыхание, потянул на шее галстук:

— А кощунственное разрушение храмов, разгром православной церкви? Ведь это откровенное глумление над русским человеком!

Бунин поспешно вышел из комнаты: на его глазах сверкнули слезы.

* * *

Бесовский праздник продолжался — от берегов Рейна до стен Кремля.

1

Гористая страна, веками разраставшаяся на крутых холмах, густо увитых плющом, поросшая пальмами, оливками, черешнями, смоковницами и хвоями, наполненная опьяняющим запахом цветов и трав, — и над всем этим царством красоты голубое бесконечное небо.

Таким увидал Грас Бунин в середине мая двадцать третьего года.

— Господи, — в восторге воскликнул писатель. — Ты словно в назидание людям создал этот райский уголок на земле, чтоб они всегда преклонялись перед Твоим величием.

Ему предстояло провести здесь двадцать два лета и еще все военные зимы. На этом клочке земли — чужой земли он создаст творения, которые украсят величайшую из литератур — русскую: «Митину любовь», «Жизнь Арсеньева», «Освобождение Толстого», сборник коротких рассказов о любви и смерти, может быть, лучших в этом жанре — «Темные аллеи», «Воспоминания» — размышления о российской культуре и тех ее представителях, с кем доводилось Бунину встречаться за долгую жизнь, книгу, вышедшую посмертно (в 1954 году), — «О Чехове».

Кто-то из журналистов, побывавший на вилле «Бельведер», где обретался Бунин, довольно точно подметил: «Жизнь у Бунина течет словно по монастырскому укладу».

Все так и было. Вставал рано, делал физические упражнения, называвшиеся по-спортивному — гимнастическая разминка, быстро завтракал и бежал в свою комнату, которую называл «кельей».

Писал час, второй, третий…

Бывало, спускался в сад и с тоской произносил:

— Нет, я совсем исписался… Не идет дело никак!

Однажды услыхал от композитора, навестившего Бунина, что в 1918 году от зажигательного снаряда, попавшего в Киеве к нему в дом, сгорели рукописи нот и готовая партитура симфонии.

Бунин мечтательно завел глаза:

— Эх, сколько бы я дал, чтобы какой-нибудь снаряд сжег все мои юношеские произведения! Нет ничего ужаснее этого незрелого груза за плечами! Ведь теперь вы написали бы куда лучше эту симфонию…

— Да, — охотно согласился композитор. — Я вот теперь брожу по полям Манделье, часто присаживаюсь на камни и разыгрываю— мысленно — свою симфонию — и она выходит куда лучше!

Потом Бунин долго повторял:

— Нет, эти «зажигательные бомбы» — ах, как каждому из нас необходимы. Сколько в молодости валял я кое-как, деньги были нужны. Не думал, что пройдет десять или двадцать лет, когда издатели перепечатают, а читатели откроют и скажут:

— И вот это… (тут Бунин употреблял крепкое выражение) — написал Иван Алексеевич! Никогда бы не поверил, это так беспомощно!

Мимика при этом у рассказчика была бесподобной и все— Вера Николаевна, Галина Кузнецова, Зуров, Рощин, приехавшие в гости Рахманинов и Алданов — покатывались со смеху.

— А такого беспомощного почти у каждого из нас найдется с преизбытком. Тот же Чехов — я не говорю про пьесы, которые он просто не умел писать, а брался за них ради творческого любопытства («дай себя попробую!») да ради тех же денег. Я имею в виду его ранние рассказы. Публика охотно его читала, но для нее он был всего лишь занятный рассказчик, автор «Жалобной книги», «Винта»…

Рахманинов подымает бровь, произносит, выговаривая «р» вместо «л»:

— Иван Алексеевич, вы считаете, что Антон Павлович писал плохие пьесы?

— Конечно! Он совершенно не знал дворянского быта, а тут — «Вишневый сад»! Вы когда-нибудь у дворян видели вишневые сады? Это надо быть сумасшедшим, чтобы целый сад засадить вишней.

Алданов, как всегда, смотрит грустно и тихим голосом произносит, словно ни к кому в особенности не обращается:

— Но ведь настоящую славу Чехову принесли как раз его пьесы.

— В том и весь фокус! — подскакивает Бунин. — И, доложу вам, для Чехова эта слава была даже обидной, потому что он себе настоящую цену — мастера рассказов не знал.

Он мне часто говорил:

— Какие мы драматурги! Найденов — это прирожденный драматург, с самой что ни на есть драматической пружиной внутри. А я вот недавно у Льва Николаевича был в Гаспре. Он болел, лежал в постели. Когда я стал прощаться, Толстой задержал мою руку, мы поцеловались, а он быстро сунулся к моему уху и этакой старческой скороговоркой: «А пьес все-таки не пишите. Шекспир скверно писал, а вы еще хуже!»