— Но позвольте мне сказать, — Бунин возвысил голос, — что за последние пятнадцать лет мне пришлось пережить очень много горя. И это было далеко не одно мое личное горе.

Он сделал паузу. Зал внимательно слушал, боясь пропустить хоть слово. Выросшие в спокойном и сытом мире, не знавшие никогда ни голода, ни страха, эти люди во фраках и мундирах, блистающие орденами и бриллиантами, знали лишь понаслышке о русской революции, о расстрелах и обысках, о тысячах людей, бежавших из России. Все эти чужие страдания были для них чем- го нереальным, словно не существующим.

И вот впервые они увидали одного из этих россиян, красивого, талантливого, гордого, но полной чашей испившего все эти страдания. И не могли больше оторвать своих взоров от говорящего.

Зато из добрых вестей этот телефонный звонок из Стокгольма в Грас принес мне едва ли не самую радостную. Вы мне не поверили бы, если б я сказал, что мое личное честолюбие было тут ни при чем, — и вы были бы правы. Литературная премия, основанная вашим благородным соотечественником Альфредом Нобелем, остается высшей наградой, которая может выпасть на долю писателя.

Я честолюбив, как почти все люди и как все писатели. Получение высшей награды от столь осведомленных и беспристрастных судей доставило мне живейшую радость…

Однако 9 ноября я думал никак не об одном себе. В первую минуту я был ошеломлен этим известием, поздравлениями, телеграммами.

Но вечером, оставшись в одиночестве, я, естественно, остановился в мыслях на более глубоком значении вашего решения.

В первый раз с тех пор, как существует Нобелевская премия, — голос Бунина дрогнул, он сделал паузу, но справился с волнением и веско произнес: — Вы ее присудили изгнаннику.

Я политический эмигрант… Без всякого отношения лично ко мне и к моей литературной деятельности жест ваш, господа члены академии, должен быть признан прекрасным. В мире еще существуют очаги совершенной независимости…

Заключая речь, Бунин галантно поблагодарил «короля- рыцаря рыцарского народа» за «незабываемый прием». В ответ прозвучал гром аплодисментов.

4

На следующий день опять были бесконечные приятные хлопоты: в банке Иван Алексеевич оформил счет — на 715 тысяч французских франков, деньги для Бунина совершенно фантастические! Затем на автомобиле его повезли в Дюрсхольм, на дачу к одной из Нобель. Дача оказалась большим домом, вдоль стен которого шли почти сплошные окна. Дом стоял на высоком холме, окруженном высоченными соснами под бледным северным небом.

— Пейзаж вполне ибсеновский, — с восхищением заметил Бунин. — Как много красоты на свете — и на севере, и на юге. Но, — признался он, — мне милее наша средняя полоса — без северной суровости, без южной расточительности.

И везде в доме — «корабельная чистота», изумительная аккуратность, огонь в камине, молоденькая белокурая дочь хозяйки, в клетчатой блузке с большим бантом на груди, разливавшая чай.

Потом, уже в темноте, был шикарный автомобиль, шофер в большой косматой шапке, быстрая езда, приятная усталость во всем теле. И кругом снега и снега — так соскучились об этой северной зиме!

17 декабря в 10 вечера Бунин покинул Стокгольм.

На сердце было легко и радостно. Теперь можно не заботиться о куске хлеба, полностью отдаться творчеству. Он был полон сил и желания жить, любить, писать.

— Господи, благодарю Тебя за все! — умиленно шептали его уста. — Так все хорошо!

Поезд мерно и весело постукивал на стыках. Он несся в темноту ночи. Навстречу летели разноцветные огоньки светофоров, мелькали светящиеся окошки неведомых судеб — впереди была жизнь, манящая, полная славы, почестей, любви…

Бунин стоял возле окна и обнимал за плечи жену.

— Поверь, Вера, я больше всего радуюсь за тебя: после стольких лет нужды и всяческих испытаний наконец тебе не надо подсчитывать копейки. Живи, душа, себе в удовольствие!

И вдруг, резко переменив тон, тихо произнес:

— А что было бы, коли мы с тобой вернулись сейчас в Россию?

Вера Николаевна дальнозорко откинулась туловищем назад, вперилась взглядом в мужа: шутит или взаправду говорит?

Нет, лицо его, как никогда, серьезно.

Он продолжил:

— В зените мировой славы, с хорошим капиталом, мы ни от кого не были бы зависимы… Нет, я не стал бы, как «буревестник революции» Горький, воспевать рабский труд по рытью Беломорского канала. Уехали бы в Глотово, я ловил бы в пруду карасей…

— А я, старуха, пряла бы свою пряжу. Потом ты поймал бы золотую рыбку и попросил, чтобы вместо большевиков было Учредительное собрание.

Бунин расхохотался:

— Ну вот, ты даже помечтать не дашь! Представляю, какую рожу состроил бы Алешка Толстой, когда прочитал в «Правде»: «Известный… нет, всемирно известный писатель, лауреат Нобелевской премии Иван Бунин возвращается на родину…»