Невидимая птица
вернуться

Червинская Лидия Давыдовна
Шрифт:

«Я помню: в церкви ты казалась мне…»

Н.К.

Я помню: в церкви ты казалась мне прекрасней и моложе всех невест, сияющей любовью неподдельной… Потом я помню звуки колыбельной, на выбеленной известью стене тень от оконной рамы, словно крест, и тень, склоненную над люлькой самодельной… Лиловый вереск в комнате и поле и запах бедности и чистоты… А ты, такая радостная, ты – покорная, прямая в трудной доле. Все то, в чем ты меня не обманула, оставшись преданной мечтам своим, все, что так щедро ты дала другим, я бы хотела, чтобы жизнь вернула голубоглазым дочерям твоим.

«Мне в настоящем ничего не жаль…»

Мне в настоящем ничего не жаль, а прошлое останется со мной навеки за кладбищенской стеной. О будущем теперь моя печаль. Ты обо мне не станешь вспоминать и не захочешь ничего вернуть. Не оглянувшись, будешь продолжать холодным солнцем освещенный путь. И будут так же, только без меня, петь на заре невидимые птицы. Ты будешь стариться день ото дня… И будет, раздражая и маня, цвести сирень в предместиях столицы.

«Кто же из нас не писал завещания…»

Кто же из нас не писал завещания (несколько слов в назиданье другим), кто не обдумывал сцены прощания с жизнью немилою… с ней – или с ним? Все оказалось гораздо банальнее, не романтический выдался век. Не отправляется в плаванье дальнее, не умирает легко человек. Годы идут, забываем войну. Старость подходит, а хочется жить – пусть безнадежно, но только любить… Или уехать в чужую страну, слышать вокруг незнакомый язык. Счастье, удача – всегда впереди, к переселению – кто не привык… Но почему замирает в груди сердце? Как будто бы ночью пасхальной в церкви холодный подул ветерок… Дрогнул и вспышкою вспыхнул прощальной тонкой свечи огонек.

«Для большинства уже давно…»

Для большинства уже давно Россия – одноцветное пятно на пестрой карте двух материков. Язык, который можно изучать в числе второстепенных языков. И песни (милые – их пела мать). Для некоторых в слове этом Мечта нетленная, как первая любовь (в деревне, тем последним летом до первой мировой войны и революции). Своя, чужая кровь – и, может быть, сознание вины. Для нас Россия: сумрак, детство, как сказка, жуткое, тревожное, как звон колоколов невидимых церквей… Растраченное дедово наследство, необъяснимый вещий сон. И все-таки… всей сущностью своей нам так близка судьба ее поэта – трагическая, как она сама, как смысл молитвы, как слова завета или проклятия… Как не сойти с ума?

«Эта Пасха почти настоящей была…»

Эта Пасха почти настоящей была. Как бывает у добрых людей, дети красили яйца. За несколько дней золотые пеклись куличи… И доверчиво таял весь мир от тепла желтым воском пасхальной свечи. И казалось, что купол церковный высок, что понятны слова литургии. И хотелось так верить, как верят другие… Если правда, что путь наш, как вечность, далек, то разлука, как жизнь, коротка… А тоска по тебе – как живой стебелек облетевшего за ночь цветка.

МАЙ

«Еще как будто не стемнело…»

Еще как будто не стемнело, но неба цвет уже не тот. Лицо приподнято несмело, полуоткрыт по-детски рот. Деревья городского сада синеют легкою листвой… Не в этой встрече ли награда за романтизм печальный твой? В заботе о чужой весне неопытной, нетерпеливой… Ждать, чтобы высоко в окне зажегся свет. Брести потом походкою неторопливой, с газетой, свернутым зонтом, под майским шелковым дождем.

«Бесхитростней песен народных…»

Бесхитростней песен народных, яснее, чем детские сны, и глубже течений подводных… Чудеснее чуда весны в цветенье коротком, повторном – любовь в добровольном, покорном, пусть горьком своем отрешении… Но жить, как в порочном кругу отчаянья и утешения, не зная, где правда, где ложь – я больше давно не могу. Ты память мою не тревожь – я верность тебе берегу. А письма моя уничтожь и ландыши первого мая, забытые в книге твоей… Страстней, чем молитва немая, любовь моя, все принимая, тоскует по келье своей.

«Холодные, длинные майские дни…»

Грусть мира поручена стихам…

Г. Адамович
Холодные, длинные майские дни. Зеленое золото солнца сквозь тучи… И эта навязчивость слов и созвучий — мы с ними навеки одни. Язык наш — недавно великий, могучий — тяжелый и светлый язык песнопенья порою звучит, как мещанский жаргон. И только с тоской вырывается стон у тех, кто привык в нем искать вдохновенье. Откуда же взять нам такое смиренье, в котором бы не было больно и тесно еще не отжившим сердцам? Мы все уцелели случайно, чудесно… Грусть мира зачем-то поручена нам — и этому нет объясненья.