«Же-нись! Же-нись! Же-нись!»

Папаша Пешель откашлялся.

— Ты думаешь о своих пятнадцати марках еженедельного заработка?

— Нет.

— Об этом надо подумать.

У Станислауса было такое же чувство, как в далеком прошлом, когда он прыгнул с деревенской карусели. Но теперь вокруг него кружились не смеющиеся люди, деревья и заборы, а дуршлаги, скалки, суповые ложки, кухонные полки, пестрые занавески.

«Же-нись! Же-нись! Же-нись!»

Нет, он еще не хотел жениться, он хотел сначала кем-то стать. Он развернул перед папашей Пешелем свои широкие планы. Пешель расхаживал между комодом и столом.

— Какие у нас с тобой родственные натуры! Ты бы вполне мог быть моим сыном!

Испуганно, как безрогий олень, прислушался он к тому, что делается в кухне, и зашептал:

— Я узнавал тогда. Можно получить около тысячи марок за это вот… — он постучал по ящику комода, где среди старых чулок лежали его творения. — С женщинами об этом говорить нельзя. — Он выпрямился и продекламировал:

Он говорил «зимное» и «нибесное».

— Ты, вероятно, не знаешь, кого я цитировал. Эти строки принадлежат ни больше ни меньше, как известному Герману Лену, тому самому, который написал «Роза белая и роза красная» и «Если мы войной пойдем на англичан».

Для несостоявшегося поэта и для будущего поэта выдался романтический часок. Они встретились в небесном саду, на воротах которого висела табличка: «Женщинам вход воспрещен! Здесь тайный союз поэтов!»

— Лиро Лиринг — это не жук на палочке. В этом имени есть что-то южное и псевдонимное. В свое время я придумал себе имя Пауль Пондерабилус; к чести своей должен сказать, что это совсем недурно.

У обоих закружились головы. Они ели свежие пончики и освежали свои поэтические глотки пятилетним клубничным вином.

— За тебя, Лиро Лиринг!

— Будь здоров, Пауль Пондерабилус!

Пекарская каморка Станислауса превратилась в поле брани. На поэта наступало полчище фельдфебелей с аксельбантами и блестящими звездочками. Но книга с золотыми розами сразит их. Стоп! Остановить боевой марш и прекратить мещанские танцы! Здесь вал из золотых роз!

Тайный поэт впадал в неистовство всякий раз, как приходилось закрывать сосуд с кровью сердца, из которого он черпал свои стихи, и идти биться на балы, ферейновские праздники, пивные фестивали и карнавальные увеселения.

— И это тоже в порядке вещей, — успокаивал его папаша Пешель. — Помни афоризм Германа!

Когда Станислаус возвращался в такие ночи к себе в каморку и просматривал собранные стихи, ему часто казалось, что многое написано только во имя рифмы. И он начинал вычеркивать такие сочетания, как даль — печаль, мука — разлука, кровь — любовь, и наносить на бумагу свои мысли и чувства, выражая их в свежих, незатертых словах. Его наивность ограждала его от новых разочарований. Он переживал счастье открывателя, которому дважды сделанное открытие во второй раз доставляет такую же радость, как в первый. В такие минуты его чердачное обиталище превращалось в волшебный дворец. Он забывал о времени, он забывал, что борется за обладание Лилиан. Это были хорошие минуты жизни.

Великий дух века говорил с ним, и он переливал его голос в рифмы, в музыку стиха. Утром он расплачивался за эту тайную страсть усталостью, ощущением пустоты в голове, и следующая ночь нередко повергала его в страх, в лихорадочную спешку. Он слышал гул шагов наступающих полчищ фельдфебелей и подгонял себя — надо быстрее, быстрее и не так тщательно оттачивать снаряды золотых роз.

В одну из вдохновенных ночей, исполненных счастья, он написал письмо в издательство: «Милостивые государи, не останьтесь глухи к звону незнакомого колокола…»

Близилось рождество. Станислаус заложил снаряды золотой розы в орудийный ствол, другими словами, попробовал сунуть их в щель почтового ящика на главном почтамте городка. Щель оказалась недостаточно широкой. Это была жалкая щель почтового ящика главного почтамта. Чиновник в окошечке, где принимались бандероли, бросил пачку колокольного звона на весы. Стрелка весов задрожала. Два с половиной килограмма стихов; их извлек из себя Станислаус на протяжении многих и многих ночей. Горечь и тайные слезы — шестьсот граммов; повторные мотивы — на грани отчаяния — триста тридцать восемь граммов. Жажда мести и забота о хлебе насущном — почти целый килограмм.

Теперь можно встретить рождество со всеми его волчьими ямами. Сбережения Станислауса ухнули на покупку горжетки из меха серебристой лисы, которую он накинул на белую шейку Лилиан. Очередных взносов за заочное обучение по «методу Ментора» он не сделал.

Если бы Иисус-младенец знал, сколько гусей ежегодно отдает богу душу, чтобы люди праздновали его рожденье, он бы остался на небе у своего отца! Когда на спиленных елках затрещали, распространяя вонь, сальные свечи, в доме у Пешелей, как и повсюду, запели песню о «тихой, святой ночи». Лилиан заставили сесть за пианино и тоненьким дрожащим голоском вести мелодию. Сложив крест-накрест руки, папаша Пешель жужжал: «Прекрасное дитя с кудрявой головкой» — и воздевал верующие очи к потолку, ибо небо было от него скрыто многими этажами и квартирами других жильцов.