Шрифт:
Эмиль гнул свои жестянки, вырезал в них отверстия, стучал по ним и придавал им форму своими худыми руками. Дух изобретательства сжигал его.
— Новые формы для тортов? — спросил хозяин.
Маленький дровяной сарай наполнился запахом сливянки. Они вдохновили Эмиля. Он ничего не ответил и продолжал стучать.
— Новая кормушка для поросят? — допытывался хозяин.
— Поживем — увидим! — сказал Эмиль.
— Ты парень хоть куда, хе-хе, всему миру на славу. — Руки хозяина поигрывали топором. — А не охота ли тебе помаршировать немного в нашем штурмовом отряде?
— С моим-то горбом?
Большим пальцем хозяин проводил по клинку топора.
— Горб, не горб — важно, какое у тебя мировоззрение.
— Мир на меня не взирает, чего же мне на него взирать? — Эмиль вовсе не был так мягок и податлив, как думал хозяин. Дух изобретательства бушевал в нем. Голыми руками теперь Эмиля не возьмешь!
Пришел трубочист, умытый, в штатском костюме. Он и Эмиль измеряли жестяной сосуд вдоль и поперек, кивали и шептались, как заговорщики.
Среда. День любви. Станислаус сидел у Пешелей. Большие стоячие часы рассекали время. Лилиан перелистывала тоненькую брошюрку «Основные положения расовой наследственности». Науки давались ей нелегко. Она что-то шептала про себя и набрасывалась на мать, когда та гремела на кухне конфорками. Лилиан не рождена была для занятий науками. Ее взлохмаченная кудрявая голова не воспринимала наук. Лилиан была просто красивая, в особенности теперь — загорелая, аппетитная.
Она велела Станислаусу ходить перед ней по комнате взад и вперед. Она проверяла на его фигуре полученные знания в области расовой наследственности. Никого бы так не обрадовала возможность чем-либо помочь Лилиан, чем-нибудь быть ей полезным, как простодушного Станислауса. Он шагал по комнате так, как того требовала Лилиан. А она изучала рисунки в своем учебнике и сравнивала их со Станислаусом. Она ощупывала его ляжки. А может, это замаскированная ласка? Опять и опять он шагал из угла в угол.
— У тебя чисто иудейские ноги — точь-в-точь как сказано в учебнике.
Станислаус сокрушенно оглядел свои искривленные ноги пекаря, изогнутые тяжестью многих двухцентнеровых мешков.
— Что? — Папаша Пешель вспылил. Он хлопнул Лилиан по щеке, выхватил у нее из рук брошюрку, разорвал на мелкие кусочки и бросил в плиту. Все произошло молниеносно.
— Социалист! — прошипела Лилиан.
Папаша Пешель еще раз огрел дочку — сначала по одной щеке, потом по другой. Станислаусу не подобало стоять в стороне, когда бьют его невесту и нареченную. Они вместе с мамашей Пешель схватили старика за руки. Лилиан завизжала и выбежала как была на улицу. Пешель задрожал:
— Вернуть ее!
Станислаус выскочил вслед за Лилиан. Фрау Пешель, словно разъяренная оса, налетела на мужа.
— Черт бы ее взял! — Папаша Пешель поднял кулак, но за десять сантиметров до стола он перехватил собственный удар.
Все это был лишь гром, а молния ударила позднее, когда Станислаус нашел в своей каморке почтовый пакет. Он вскрыл конверт и стал читать приложенное письмо:
«…не круг ваших знакомых, а вы правы, когда так критически относитесь к своим стихам. Мы присоединяемся к вашему мнению: это не лирические высказывания широкого значения… Детский лепет и мальчишеское самоутверждение… вашим стихам не хватает боевой силы, соответствующей нашему плодотворному времени…»
Этот приговор свалил Станислауса на его тощую постель. Великий поэт Лиро Лиринг уснул с крупными ребячьими слезами на худых щеках пекаря.
Начался новый день, и потянулись растерзанные, раздерганные часы. Где-то на самом дне их лежал мертвый поэт Лиро Лиринг. Как и в тот раз, когда Станислаус старался отделить тело от души, он проснулся на горбатых мешках с мукой в темноватой пекарне — шлепнувшийся на землю тощий птенец, которого крылья не носят!
Пришло письмо от Хельмута.
— Он уже ефрейтор, — вскользь промямлил хозяин за завтраком. — Да, да, молодость!
Незадолго до обеда в пекарне появился и стал усиливаться какой-то едкий запах. Из булочной прибежала хозяйка.
— Кхе, кхе, что случилось? Это ты такую страшную водку пьешь сегодня?
Хозяин сделал обиженное лицо, подошел к топке и стал нюхать. Пекарские мухи, как пьяные, ползли по мутным стеклам окон. Хозяин рывком открыл вьюшку и заглянул в трубу.
— Что-то там в трубе торчит!
Позвали трубочиста. Он полез в дымовую трубу. Слышно было, как он гремит жестью.
Когда он нес по крыше закопченный ящик, он чуть не споткнулся об Эмиля, который протискивался через чердачный люк, стараясь вылезть на крышу.
— Тоже мне изобретатель!
Эмиль молчал.
— Верни мне мой взнос. Меня могут турнуть за это с работы.
Эмиль кивнул и взял у трубочиста ящик.
Четверть часа спустя трубочист вошел в булочную.
— Труба прочищена. Все в порядке. Две марки восемьдесят с вас.
Эмиль исчез.
Вечером маленького загадочного человечка нашли в его каморке, в его лаборатории. Он перерезал себе вены. На столике, который Эмиль принес однажды на своем горбу, лежала записка: «Любовь висит очень высоко. Горбатому до нее не дотянуться».