Миа его одарила; но она и другим не отказывала в своей ласке и проворными ножками оттолкнула его любовь. Он решил спасти ее, вернуть на путь истинный. Он отыщет ее. Он верил в нерастраченное могущество своей любви. Станислаус вновь обратился к своим тайным силам и некоторое время находил в них поддержку. Он думал, упорно думал о Мие, пока в каком-то городе не увидел ее стоящей перед витриной магазина, а в другой раз — лежащей ничком в придорожной канаве. Когда на его оклик оглянулась незнакомая девушка, он неуклюже извинился и покраснел до ушей.

Не оставаться же ему век на проселках и дорогах! Ведь какая-нибудь крыша над головой нужна. Он жаждал общения с книгами, в которых мог найти ответ на свои вопросы, он жаждал тепла и, если посчастливится, человеческой любви. Он не бездомная собака. Его все еще не покидала обида и горечь, застрявшие в нем от одного слова, которое швырнули ему в лицо. От слова — бродяга.

Он бросил якорь в пекарне; здесь хозяин мечтал вырваться из тесноты мелочной торговли на простор поставленного на широкую ногу предприятия.

— Работай хорошо, и ты пойдешь в гору, — сказал он Станислаусу.

Станислаусу хотелось «пойти в гору», он довольно низко опустился, этакий бродяга проселочных дорог.

В пекарне стоял горьковатый едкий запах. Он исходил от поджаристых палочек, величиной в сигару и почти такого же цвета. Это были соленые печенья, посыпанные тмином. Святые дары для пивопоклонников.

Соленые палочки были священными изделиями этого предприятия. После обеда ученики укладывали по три палочки в пергаментные пакетики с синей печатной надписью: «Соленые палочки Папке с пастой экстра».

Когда вечерний мрак падал на застроенный дворик пекарни, там, на шаткой скамейке, собиралась стайка детей школьного возраста. Детей, которым бедность родительского дома не позволяла досыта поесть хлеба и обувала их в дырявые ботинки. Гам стоял такой, точно во двор опустилась стая перелетных птиц.

— Хозяин, хозяин! — У входа в квартиру Папке стоял на часах рыжеволосый малыш. — Идет!

И сразу все стихло — ни крика, ни драки, ни болтовни. Слышно лишь поскрипыванье корзин. Хозяин пекарни остановился на пороге, самодовольно наслаждаясь тишиной. Это была его тишина, плод воздействия его значительной персоны. Он провел гребешком по своей английской бородке, смерил взглядом рыжего малыша и сказал:

— Опять эти башмаки?

Малыш, переминаясь с ноги на ногу, старался прикрыть дыры на башмаках.

— Разве ты не зарабатываешь каждый день кучу денег?

Малыш печально кивнул.

Папке вошел в пекарню с распухшей от важности душой. Он осмотрелся, потянул носом, достал гребешочек, снова расчесал на пробор бороду и жестом подозвал Станислауса.

— Ну вот, теперь посмотрим, можешь ли ты быть у меня управляющим.

Станислаус, бродяга проселочных дорог, — управляющий? Он благословлял час, когда ступил в дом этого пекаря. Он отсчитывал пакетики, бросая их в корзины ребятишек.

Через четверть часа господин управляющий закончил выполнение одной из своих служебных обязанностей. Ребята один за другим протискивались через узкую дверь черного хода. Каждому хотелось первым прибежать со своей скрипучей корзиной и шуршащими пакетиками на улицы города. Хозяин показал на рыжего малыша:

— Не думай, что он хромает. На одном башмаке у него подметка висит, как язык у собаки. Я это заметил. Ты тоже должен все замечать.

Ночью дети возвратились в душный дворик. Управляющий дожидался их. Теперь уже не слышно было их птичьего щебета. Они устали и не дрались более. Малыш раскладывал окурки.

Управляющий производил расчет. За каждый проданный пакетик юный продавец получал один пфенниг, за десяток пакетиков полагалась премия — маленький белый хлебец, за двадцать пакетов — кусок пирога. Станислаус доставал премиальные хлебцы из корзины и отрезал куски от лучших пирогов с фруктовой начинкой. Он хорошо помнил, как ребенком, во времена, когда он еще кормился чудотворными делами, он вечно мечтал о пироге. На разграфленном листе бумаги Станислаус записывал пфенниговые доходы и клал в худые детские ручки несколько мелких монет. Нелегко это — быть управляющим!

Когда дети, затихшие, измочаленные, точно маленькие домовые, уползали в ночь, являлся хозяин и просматривал записи Станислауса. Он хмурил лоб и двигал большими ушами.

— Это мелочи, но они являются основой, на которой вырастает крупное предприятие, — поучал он Станислауса. — Вот ты выдавал детям свежие хлебцы из корзины, а надо было брать черствые из того мешка. Кроме того, как я вижу, ты давал кусок пирога и за девятнадцать проданных пакетов. Девятнадцать — это не двадцать. Ты искажаешь смысл выдачи премии.