— Эта картина написана рукой художника, и стоит она недешево, — пояснил папаша Пешель. Он провел рукой по картине. — Вы под пальцами чувствуете краску. Это важно; так видишь, что перед тобой не олеография.

Станислаус, ликующий, полный ожидания, был на все и со всем согласен. Он провел пальцами по шероховатостям засохших мазков масляной краски и даже разглядел в гуще намалеванного вереска название фирмы «Художественный салон Германа Виндштриха».

Подали ужин. От фальшивого зайца поднимались душистые пары. Все принялись за еду. Станислаус ел все, что ему накладывали на тарелку, он никого не обидел.

— Бруснику тушила Лилиан, — сказала мамаша Пешель. От подслащенной брусничной массы, если съесть две ложечки подряд, першило в горле. Першило так же, как от военного марша, гремевшего из громкоговорителя: «О ты, Германия, увенчанная славой…» Лилиан очистила яблоко для Станислауса. Глазами мамаша чистила вместе с нею. Все пересели к курительному столику.

— Этот столик служит одновременно и шахматной доской, — сказал папаша Пешель и, едва касаясь, пробежал своими осторожными пальцами по шахматным квадратам, вделанным в доску. Станислаус кивнул, благодушно покуривая сигару. Нет, он никого не обидел и без всяких колебаний и возражений принимал все, что слышал и что ему предлагали. Лилиан пододвинула ему пепельницу, и он сбрасывал серый пепел на зубцы шпрембергской башни города Котбуса.

— Это память о моих юношеских странствиях, — сказал господин Пешель.

Встреча Станислауса с семейством Пешелей удалась на славу. К концу вечера Лилиан села за пианино и заиграла. Кто бы мог подумать! Станислаус был восхищен проворными пальчиками Лилиан, волшебными пальчиками, извлекавшими музыку из белых клавишей. По комнате шаловливо закружился вальс, и слепой мог бы увидеть, что музыка предназначалась для Станислауса. «По-о-о-о волнам…» Да, да!

Мамаша Пешель подпевала, папаша кивнул и сказал:

— Этого я добился, в доме должна быть своя домашняя музыка!

Станислаус и эту истину подтвердил.

Проходя по парку, он подумал о том, что за весь вечер ни Лилиан, ни господин Пешель ни разу не упомянули о его стихотворении. Но Станислаус и этому нашел объяснение. Поколебать его радостное настроение ничем нельзя; наконец-то, наконец он нашел родной дом. Но нужно сначала узнать друг друга. Где это видано, чтобы в первый же день знакомства выкладывать свое сердце на стол для всеобщего обозрения?

Где-то щелкнул выстрел. «Бах!» По улицам прокатилось эхо. Заверещал свисток. Станислаус остановился и прислушался. Что здесь? Учения штурмовиков? В ветвях дерева что-то затрещало. Он взглянул вверх. С ветвей, точно гигантская бабочка, слетело одеяло. Одеяло окутало его, и раньше чем он успел высвободить голову, его схватили, поволокли и бросили в кустарник. Он отбивался, царапался, кусался и плевался, как однажды в деревенской школе, когда мальчишки хотели его поколотить. Он укусил чью-то руку, которая чуть-чуть пахла сливовой водкой, и почувствовал, что по губам его льется кровь. Его пнули ногой под ребра, и он понял, что здесь дело посерьезнее, чем в деревенской школе. Он увидел фигуры штурмовиков в высоких сапогах и белых капюшонах с чернеющими прорезями для глаз. Теперь он знал, что с ним сделают. Опять ему на голову набросили одеяло, схватили и, несмотря на сопротивление, перевесили через спинку скамьи.

— Бей дезертира!

На его зад посыпался град ударов. Адская боль!

— Собаки! — крикнул Станислаус. Град ударов усилился. — Собаки! — крикнул он хрипло от ярости еще раз. Его ударили по голове, и больше он уже ничего по помнил.

Он лежал в своей каморке, весь в кровоподтеках и шишках. Хозяйка ухаживала за ним.

— Тебя хотели взять в больницу. Хозяин не позволил. Он сказал, что грех было бы отдать тебя в чужие руки. Он размяк. Болеет.

— Болеет?

— Поранил себе руку в тесторазделочной машине.

— Желаю ему поправиться. — Станислаус бесхитростно улыбнулся. Он подумал о проворных девичьих пальцах, которые порхали по клавишам пианино и извлекали из них музыку.

— Я сообщила о нападении полицейскому, тому, что берет у нас по утрам молочные хлебцы. Он сказал, что положение затруднительное. — Так говорила и так утешала Станислауса хозяйка.

Но истинным утешением для него была возможность лежать и думать. Когда приходилось двигаться, ему было больно, и тогда в нем поднималась ненависть; она распространялась только на тех, кого он подозревал в нападении. Больше всего он ненавидел штурмовика с бивнями, начальника отряда. Станислаусу казалось, что он узнал его среди напавших на него штурмовиков. Когда Станислаус лежал неподвижно, мысль о Лилиан вытесняла его голодную ненависть и детские планы мести. Больше всего его волновал вопрос, как поскорее избавиться от кровоподтеков под глазами. Ему хотелось повидать Лилиан. Время шло.

Они говорили о грандиозности имперской автомагистрали, а потом господин Пешель заговорил о поэзии. Осторожными движениями рук показывал он, как велика его склонность к хорошей поэзии. Она была чуть не до потолка. Он помнил почти все стихотворения из школьной хрестоматии. «Так тихо все, раскинулись луга, в тепле полуденного солнца нежась…» и «Справа и слева падает турок, разрубленный надвое…» Папаша Пешель вскочил. Лицо его покраснело от восторга. Он постучал пальцем о клетку с канарейкой: