Шрифт:
Мотоциклетный болван Хельмут еще больше заважничал. Он вошел в пекарню в высоких сапогах, он стоял у бадьи что твой генерал и в образцовом порядке выстраивал, как солдат, буханки солдатского хлеба. Даже молчаливый Эмиль не выдержал вида этой картины.
— В шлепанцах ты на ногах не удержишься, что ли?
— Я не калека, — ответил Хельмут.
Уязвленный Эмиль стал словно еще ниже, а запавшие глаза его — еще печальнее. Быть может, он думал, что следовало бы при случае вырвать себе язык.
— Хельмут скоро железной каской будет месить тесто, — сказал Станислаус, вкладывая всю свою ненависть в эти слова. Эмиль, стоя у бадьи, бросил ему благодарный взгляд.
— Это ветер воет в трубе, — только и ответил обеим кусачим дворнягам Хельмут, разыгрывая великодушие.
Гром и молния, а дождика чуть.
День прошел, уже вечерело. И вдруг во дворе пекарни появилась девушка-лань. Хельмут снял фартук и, чеканя шаг, вышел. Ах, вот для чего, значит, понадобились сапоги! Недолго оставался он во дворе, нет, недолго. Он вернулся в пекарню все такой же важный и молодцеватый, но он плюнул в железную дверку под духовым шкафом. Рядом стоял Станислаус.
— Эй, ты, чушка, тебя ждут во дворе!
Хельмут второй раз плюнул и чуть не попал Станислаусу на чулок, надетый поверх брюк. Станислаус схватил помойное ведро, собираясь мутной водичкой слегка плеснуть в Хельмута, но в эту минуту девушка-лань постучала в окно. Знаком подозвав Станислауса, она попросила его выйти к ней на две минутки. Мир повернулся к Станислаусу своей светлой стороной.
Письмо его попало в понимающие руки. А стихотворение какое хорошее! Оно даже грустное, оно полно догадок и напрасной грусти. Это была просто небольшая прогулка на мотоцикле, совершенно безобидная.
— Вы не обязаны отчитываться передо мной. А стихотворение? Пустячок! Осенило! Настроение свое излил!
О, какие непривычные речи! Девушка подыскивала слова для ответа, но тут с шумом распахнулось окно пекарни, и Хельмут вытряхнул тряпку, полную опилок. Облако пыли окутало Станислауса и девушку. Она сумела воспользоваться этим облаком и пожала руку Станислаусу.
— В среду вы у нас, непременно. Отец просил передать вам привет. Стихотворение замечательное.
Облако рассеялось. Девушки во дворе уже не было.
Станислаус начал лучше думать о себе: он написал стихотворение, и, оказывается, не только для ветра и облаков. Оно пришло по адресу. Целая семья занималась им. Станислаус славил искусство оттачивать слова так тонко, чтобы они, как невидимые стрелы, проникали в человеческое сердце. До среды он все свое свободное время посвятил этому искусству. Великий ученый в нем был оскорблен и отошел в сторону. Значит, он все-таки был чем-то похож на доктора Фауста. Молодчага этот Гете! Для каждого у него что-то есть — одно или другое!
40
Станислаус приходит к отцу девушки-лани, заглядывает в сокровенные уголки поэтической души и поцелуями на кухне толкает себя в омут новых страданий.
На папаше девушки-лани был вязаный коричневый джемпер с зеленой каемкой. Детские глаза господина Пешеля сияли голубизной, под носом темнела клякса усов. Его большие осторожные руки складывали газеты так, словно они были из папиросной бумаги.
— Имею честь представиться — Пешель, а это моя жена.
Фрау Пешель для приветствия подставила Станислаусу локоть. Пальцы ее были в серовато-красной массе мясного фарша с блестками лука.
— Мы знакомы. Вы не возражаете против рулета?
— Что? — Станислаус смутился: в комнату вошла Лилиан и поздоровалась с ним.
— Рулета, — сказала фрау Пешель, хлопая ладонь о ладонь, вымазанные мясной массой. — Фальшивый заяц. Вы едите фальшивого зайца?
— Да, да, всегда. — Станислаус не отказался бы в эту минуту и от жареных дождевых червей, если бы ему предложили, ибо он почувствовал ласковую руку Лилиан.
— Добро пожаловать!
Лилиан в белом кухонном фартучке, с живыми глазами, с трепещущими ноздрями и взлохмаченной шевелюрой — вся она стояла перед ним.
— Да, да, так вот люди встречаются!
Станислаус сидел против господина Пешеля. На улицы спускался вечер. Стоячие часы, величиной с небольшой шкафчик, тиктакали — фабрика времени с небольшими гирями. В кухне женщины хлопали, шлепали, постукивали. Высохший Станислаус скромно сидел на диване и занимал очень мало места.
— Да, да, люди, — сказал он глубокомысленно и обратил свой взор на большую картину. Это был пейзаж — ало-розовый и на земле и на небе. Даже овцы, которые стояли словно в ожидании, пока художник их нарисует, не могли пожаловаться, что при распределении ало-розовых тонов их обделили.