– Да ничего особенного, – произнес старик. – Наша подводная лодка с полным боекомплектом, с тремя ракетами, в каждой из которых мегатонна ядерного боезаряда пролежала восемь месяцев на дне Гудзона в Нью-Йорке. Если бы командир получил приказ на отстрел всех ракет, на месте Нью-Йорка осталась бы груда радиоактивного мусора с миллионами смертельно облученных и обожженных инвалидов. И сейчас мы бы не знали, что такое доллар и американское всемирное господство.

– Так чего же они не бабахнули?!! – вскричали дружным хором старый и молодой попутчики.

– Вот и я у монаха, бывшего военного моряка, примерно так спросил, – сказал старик. – Ты знаешь, ответил он мне, мы все тоже очень этого хотели и боялись. Но слава Богу, что этого не произошло. А то восьмимесячное лежание на дне Гудзона я до сих пор переживаю, как самые страшные дни моей жизни. Каждую ночь до сих пор кричу. И каждую ночь вижу, как мы запускаем свои ракеты. Там ведь половина экипажа не выдержала. Умом повредилась. Так их тихо-мирно списали и такую секретку наложили, что до сих пор молчат и они и их потомки. Насмерть молчат!

– И как же монах это объяснил? – спросил Казак.

– Очень просто, – сказал старик. – Тысячи раз человечество было на грани полного исчезновения. Тысячи раз наши смертные грехи навлекали на нас гнев Божий. Но всегда находились молитвенники за весь мир – монахи. Они-то и вымаливали милость Божию к падшему человечеству. В том конкретном случае, таким монахом, который предотвратил мировую войну, был отец Антоний.

– Так он же не был тогда монахом! – возразил молодой и горячий.

– Господь ведает не только наше настоящее, но и будущее. Ему тогда уже было известно, что матрос примет постриг. Потому что уже тогда матрос дал обещание: если выживет, то уйдет в монастырь. Примерно как Павлов во время Сталинградской битвы. Дом Павлова до сих пор стоит как памятник, а сам он – старец в Лавре. Вот так, ребятки.

Старик встал и потащил меня в тамбур.

– Помнишь, как провожают приговоренного к смертной казни в последний путь? Ему дают рюмку спиртного, сигарету и возможность исповедаться. Рюмку я выпил, сейчас выкурю последнюю сигарету – и на исповедь.

Он пристально смотрел за окно на пролетающие мимо деревья, будто запоминал. Потом сказал:

– Они пытались исцелить нас гомерическим смехом от скуки, которой у нас отродясь не бывало.

Они уговаривали нас напрячь силы и заиметь успех, который нам и даром не нужен.

Они заставляли нас уничтожать конкурентов и, пройдясь по костям, зарабатывать деньги, много денег, которых нам и так всегда хватало.

Они пугали нас смертью, которую мы ожидаем, как освобождение от мерзости земной жизни и переход к вечному блаженству.

Они прельщали нас мнимыми ценностями, хоть мы испокон веков обладаем несметным богатством, которое у нас никто не отнимет, потому как оно находится в вечности, недостижимой и непостижимой для них.

Они пытались нас обмануть, предлагая множество разной лжи, но все их попытки разбивались о камень Истины, которую мы впитали с молоком матери, которая проста и ясна даже для младенца – смиренная любовь.

Они пытаются запугать, обмануть, уничтожить нас, на что мы отвечаем как наши непобедимые предки: «Нас – рать! С нами Бог! И кто против Него?!»

А на утро я проснулся от шепота: «Просыпайся, Андрей, скоро наша станция». Вышли мы в маленьком городке на берегу реки. Меня удивила тишина. Нет, там, конечно, пели петухи, скрипели калитки, негромко говорили прохожие, но то были естественные живые звуки, а не скрежещущий шум мегаполиса. Наконец, старик увидел машину и подошел к шоферу, сидевшему на капоте.

– Сколько ты зарабатываешь за смену? – спросил старик.

– Пять тысяч, – не моргнув, соврал шофер.

– Хорошо, я заплачу тебе десять тысяч, но с условием: ты нас довезешь до места, переночуешь и отвезешь моего попутчика обратно на станцию. Идет?

– Идет, – кивнул тот и, суетливо открыв багажник, сел за руль.

Мы ехали по шоссе, свернули в лес и дальше пылили по грунтовой дороге слегка присыпанной крупным щебнем. Останавливались в лесу, завтракали и снова ехали, забираясь в глушь. Приехали в монастырь к трапезе. Нас встретил странный мужик с длинной бородой и провел в келью к игумену. Потом нас покормили, положили спать в прохладной келье. Вечером наш водитель пошел на рыбалку, а мы – в храм на всенощную. На вечерней трапезе игумен рассказал, как он однажды приехал сюда на охоту и обнаружил развалины этой обители. Вернулся в Москву, а она словно каждый день звала обратно. Тогда он через полгода еще раз приехал. А тут уже поселился первый монах, с которым он провел в беседах не один день. Потом и его постригли в монахи, а чуть позже – в иеромонахи. Так он стал игуменом этой обители.

Потом он отвел нас в келью к старцу обители, который «сам недавно пришёл». В пустой комнатке на табуретке сидел седой старичок в латаном подряснике дореволюционных времён и привычно перебирал чётки. Говорил он тихо, с едва заметной доброй улыбкой. Он покряхтел, выдвинул из-под кровати затертый до дыр чемоданчик и извлёк оттуда тяжелый старинный альбом в муаровой обложке. Он листал страницы с пожелтевшими фотографиями и рассказывал, каким богатым и цветущим был этот монастырь: вот храм из белого мрамора, вот просторный братский корпус из черноморского песчаника, привезенного благодетелем. Вот у этой березы его потом расстреляли. Посмотрите, какие толпы приезжали сюда по праздникам, и ведь всех кормили и устраивали на ночь. Этот куст сирени привезли с Афона, и из малого росточка вырос и раскустился эдакий гигант! Перевернул он страницу и пошли современные фотографии: руины, кучи мусора, крапива с человеческий рост. Старец с той же улыбкой и с тем же кротким умилением рассказывал, как пришли солдатики, многих сразу расстреляли, кого-то с собой забрали, а прежде чем уйти, погрузили ценности в телеги, взорвали все храмы и здания. Сам старец был арестован и сослан на Соловки, где прожил лучшие годы жизни, когда «небо отверсто и ангелы сходят и восходят с душами мучеников».