– Потом захватил меня молодежный бунт рок-музыки. А сейчас я стал ценить тишину.

– Умудрел, старина, – снова повторил диагноз старик и повернулся к Марине. Девушка плакала.

– Спасибо вам, – пропела она сквозь слезы. – Мне с вами так хорошо. И спокойно.

– Какая тонкая натура томится в столь богатой плоти, – прошептал восхищенно Борис.

– Это я только с виду сильная такая, – сказала Марина, виновато улыбнувшись, – а на самом деле меня очень легко обидеть. – Она обернулась к Борису: – Я все хотела у вас спросить, но стеснялась…

– …Нежная лилия, золотистая кувшинка на зеркале лесного озера, поющая свирель, прекрасная Вирсавия, – шептал Борис, не отрывая от девушки глаз, – о, я теперь понимаю, почему Давид пошел ради тебя на такое!..

– …А теперь я уже не стесняюсь и хочу спросить у вас, – продолжила Марина, – почему вы спали в Александровском саду?

– А, пустое, – махнул он рукой, беспечно улыбаясь. – Меня жена среди ночи из дому выгнала.

– Лилька? – взревел старик. – Нет, я, конечно, предполагал, я даже тебя предупреждал, но чтоб так!.. Вот дурёха…

– Такого мужчину!.. – Марина прикрыла пунцовый рот белой ладошкой. – Хотите, я могу дать вам комнату. У меня в Малаховке дом большой. Надо же, какое несчастье!.. Хотите, Борис, я буду вам суп варить и рубашки стирать.

– Хочу! Ох, как я этого хочу! – сказал Борис.

– Нет, ребята, я вас никуда не отпущу, – встрял Юрий Ильич. – На ночь глядя в Малаховку ехать, тоже выдумали. Оставайтесь и живите тут сколько хотите.

– А можно и у меня, – вставил я слово. – У меня тоже комната пустует.

– Нет, нет, дорогие мои, – смутился Борис. – Если можно, я все-таки поеду к моей Вирсавии, лилии, свирели…

– Андрюха, – сказал Юрий Ильич, махнув рукой на парочку влюбленных, – ну ты-то хоть старика не бросишь?

– Ну что вы, дорогой маэстро, – сказал я, чувствуя, как меня накрывает теплая волна, – мне с вами очень хорошо. И к тому же я, как Борис, не могу похвастать обилием друзей. Как раз недавно я потерял друга. И какого друга!.. Вот и схожу с ума от печали и одиночества.

– Ты что, Андрей! – воскликнули все трое. – А мы! Теперь мы вместе!

– Да, спасибо вам, друзья.

Конечно, мы все остались у гостеприимного хозяина порядошного дома и провели в разговорах короткую летнюю ночь. А на рассвете вышли из дому и по безлюдной Тверской направились в сторону Красной площади. По гулкому асфальту улицы кроме нас прохаживались бдительные безликие люди в штатском, два милиционера, да возвращалась домой предельно усталая компания молчаливых гуляк.

Странно, как могут люди спать в столь таинственное время, когда душа требует молиться или слагать благодарственные стихи; когда в теле живёт вышеестественная бодрая сила, а разум чист и бездонен, как глаза младенца; когда в полной тишине то там, то здесь оживают тонкие мелодичные звуки, шёпот далёких звезд и отголоски нашего детства, нищего и счастливого.

Верхушки деревьев и шпили домов уже пылали алым светом восходящего солнца. Небо еще сохраняло зыбкую ночную синеву. В тот час всё и всюду казалось нереальным тающим миражом, но мы-то знали, что есть в этом мире две вещи, которые более, чем реальны. Во-первых, семичасовая утренняя литургия, где встречается Небо и земля, в древнем храме, который никогда не закрывался и на протяжении веков впитывал слёзы покаяния и сияние святости. А во-вторых, недалеко отсюда существует замечательное место, где у победно-красной кремлевской стены томятся в ожидании странников гостеприимные дебри Александровского сада.

Мы были уверены, что успеем и туда и сюда. О, нам это было известно абсолютно точно…

Полтинник

– В день, когда мне исполнится пятьдесят лет, я застрелюсь!

Отец всегда так: скажет что-нибудь эдакое и смотрит иронично, ожидая реакции. Я подавленно молчал, чего он и добивался. Тогда всё наше благополучие, да вообще всё – держалось на нём, о чём он неустанно напоминал и мне, и маме.

– Па, ты хорошо подумал? – прошептал я. – Не в традиции русского воинства так заканчивать жизнь.

– Пустое! Традиции какие-то… Нет, я, конечно, накрою стол, – продолжил он мечтательно, – надену лучший костюм, выслушаю поздравления, получу подарки, всех поблагодарю. – Он закатил глаза. – Провожу-у-у – и уже тогда запрусь в кабинете, открою сейф, достану пистолет и пущу пулю в висок. – Отец поднес указательный палец к голове, издав резкий шипящий звук; сузил глаза. – Ну, ты сам подумай, сын, какая жизнь начнется после пятидесяти: старение, дряхление, болезни, тоска… Что еще? …Одиночество, нескончаемые похороны родственников и друзей. Нет, нет и нет! В пятьдесят – пулю в висок и кранты! Пусть меня запомнят молодым и красивым.