Я представил себе, как это эфемерное создание с большими глазами и ножками-хворостинками будет под завывание декабрьской вьюги хриплым басом исполнять плач иностранной невесты и предпринял экстренные меры, чтобы не упасть на паркет в приступе гомерического хохота. Однако, мои спутники сохраняли на лицах невозмутимость, а учитель продолжил:

– Деточка, ты пойми, научиться играть на фортепиано без ежедневной тренировки невозможно. Пожалуйста, повтори дома сегодняшний урок. И левую ручку – помягче, погибче, чтобы как ветка у плакучей ивы. Понимаешь?

– Юрий Ильич, мы вам так благодарны, – шептала мать девочки, прижимая руки к впалой груди. – Вы не волнуйтесь, пожалуйста, мы всё-всё повторим. Обязательно.

Бедная девочка, что они делают с твоим безмятежным детством, подумал я. Когда дверь за музыкальной парой закрылась, старик обернулся к нам и развел руками:

– Простите, друзья, я тут бизнес делаю. Зарабатываю прибавку к пенсии. Проходите в гостиную, проходите.

О, эти старые дома с мебелью из мастерских Гамбса с резьбой по палисандру, красному дереву и ореху, обивкой из ситца под цвет обоев! О, этот мелодичный скрип наборного дубового паркета и неистребимый аромат восковой мастики! В таком доме хочется укрыться от наружных стихий и утонуть в нетленном уюте державной старины.

Мы знакомились и выставляли на стол коробочки с европейскими блюдами. Марина из буфета доставала мстерские серебряные приборы, дулёвский фарфор с бордовой глазурью и позолотой и мальцовские хрустальные фужеры и салатники. Хозяин поставил на граммофон шишамового дерева с бронзовой трубой толстую граммофонную пластинку с шаляпинской «Блохой». Раздался треск, шипение – и сквозь шорох времён, эпох и общественно-экономических фармаций до нас долетел сначала фортепианный аккорд, а следом – трубный голос из далекого прошлого: «Жил-был король, когда-то. При нём блоха жила. Милей родного брата она ему была, ха-ха-ха-ха-ха блоха…». В завершение композиции Юрий Ильич на две трети задернул муаровые шторы и зажег ядовито-алые ароматические свечи на бронзовом канделябре середины ХIХ века.

Марина попыталась было разложить блюда швейцарской кухни по тарелкам участников пиршества. Она даже величественно встала, что мы сразу оценили со всех точек обозрения. «Рубенс «Вирсавия», она же Бат Шева, она же Дочь Клятвы!» – произнес восхищенным полушепотом Борис. Потом девушка слегка согнулась и развела руки в локтях наподобие орлиных крыльев. Сколько же изящных ассоциаций рождалось в наших сердцах, почти сразу же испаряясь бесследно. И, наконец, старательно сжимая в белых с веснушками пальцах столовую ложку, потянулась к салатнику с овеянным легендами блюдом и… окаменела. Конечно, такую мощную и решительную девушку могло остановить только нечто необычное. И оно случилось. Хозяин вскочил, воздел руки к лепному потолку и вскричал:

– О, несчастный император, зарезанный подлым сенатором Брутом! Тебя и сейчас прежде чем поименовать «Цезарем» старательно режут наши брутальные современники-повара! Ты, наверное, переворачиваешься в склепе, когда очередной гурман изрезанное тело твоё кладет в свой бездонный рот и тщательно пережёвывает!

– Ничего себе, – только и смогла сказать Марина, глядя на салат с нескрываемой брезгливостью на белом веснушчатом лице. Должно быть, таким же образом смотрел Миклухо-Маклай на ужин каннибалов. – В таком случае, что мне ложить?

– Не ложить, а покласть, – иронично дёрнул щекой старик, в тяжких сомнениях оглядывая европейские блюда.

Я посмотрел на Бориса, который утверждал, что покупает именно то, что нравится хозяину порядошного дома. На его лице сохранялось крайнее почтение к старику и любопытство к поведению Марины, которая так и застыла в орлиной крылатости, ожидая дальнейших указаний.

– Знаешь, Мариночка, у меня от завтрака осталась овсяная каша. Мне её принесла соседка Тоня. Ждала в гости внуков, а они, подлецы, не приехали. Не пропадать же добру! Там одного геркулеса рублей на шестнадцать потрачено. Вот она, сердешная, в память о нашей школьной любви и принесла мне целую кастрюлю. Там на кухне, на подоконнике. Увидишь.

Марина молча направилась по указанному адресу. Раздалось громкое урчание живота. Мы переглянулись, как бы спрашивая: это у кого такое? Никто не сознался, и мы вежливо опустили глаза. Наконец, вернулась Марина с трехлитровой темно-синей кастрюлей и обошла наши тарелки, раскладывая мутную слякоть с прогорклым изюмом. Молча ели кашу, как и подобает людям, чье детство прошло под лозунгом «Когда я ем, я глух и нем». Молча протянули тарелки для добавки и так же молча вторично протянули их для мытья. Самым тяжелым для нас оказалось не смотреть на артистические кулинарные изыски, которые бесстыдно возбуждали органы чувств красочным сиянием и головокружительными ароматами.

Когда мы слегка утолили голод животный, наступила вполне естественная потребность заняться утолением голода взыскующей души. А какой еще может быть душа, если не взыскующей, тонкой и бессмертной. С этой целью мы почти не сговариваясь отвернулись от стола и принялись нагнетать внутри себя ментальное напряжение. Первому удалось достичь необходимого уровня Юрию Ильичу, он подскочил к давно умолкшему граммофону, что-то там переключил, поставил более тонкий диск и, перевернув адаптер, ткнул в невидимую глазу кнопку. Мы вздрогнули. Со всех четырех сторон по нашим ушам грохнули мощные басы, потом взвыла соло-гитара и знакомый голос запел «Июльское утро» группы «Юрайа Хипп». Старик вмиг преобразился и стал похожим на седоватых рокеров, у которых берут интервью, а они величественно рассказывают, как их травили органы и как они ненавидят попсу, потому что она прогибается, а они никогда и ни за что. Он даже закатил глаза и изобразил руками, будто играет на электрогитаре длинное соло.