— Не возражаю.

— Я пригласил бы вас к себе, но убирающая мою квартиру женщина не показывалась почти полгода.

Сюзанна взяла его под руку:

— А мою убирали как раз сегодня.

Они сидели у нее в квартире, в гостиной, и час за часом рассказывали друг другу о своей жизни и семьях, сплетничали о вашингтонских знаменитостях, обсуждали дела, в расследовании которых участвовали.

Наконец Сюзанна сказала, широко и откровенно зевая:

— Жаль, такой чудесный вечер, но у меня прямо глаза слипаются.

Не говоря ни слова, Теллер придвинулся вплотную к ней, обнял, поцеловал, сначала нежно и ласково, потом все требовательней. Откинувшись на подушки, Сюзанна обняла его руками за шею, притянула к себе…

По прошествии времени он сказал:

— Будь я пошляком, то изрек бы нечто афористично-незабвенное типа: «Благодарю. Я давно не знал женщины». Но если тебя не покоробят мои слова, я хотел бы сказать иначе: «Благодарю. Ты — замечательная женщина».

Она улыбнулась в ответ.

— Я тоже благодарна тебе, Теллер. И рискуя показаться пошлой, скажу, тем не менее, что у меня действительно давно никого не было, а ты… мне было очень хорошо!

Уже стоя на пороге квартиры в два часа ночи, он посмотрел ей в лицо:

— Одно меня беспокоит в информации о том, что Поулсон ходил в пациентах Сазерленда.

— Что именно? — она стояла в прихожей в пурпурном бархатном халате и домашних шлепанцах.

— Каким образом твои практиканты добыли этот факт из газетных вырезок. Как правило, газеты таких вещей не публикуют.

Она чмокнула его в щеку.

— Элементарно, дорогой лейтенант. Отец одного из моих практикантов — владелец аптеки, куда захаживают богатые и знатные. И среди них — верховный судья Поулсон. В аптеке сохранились рецепты на его имя, некогда выписанные доктором Сазерлендом. Мужайся, тебя ждет еще одно сногсшибательное откровение.

— Слушаю…

— У одного из родных Поулсона — застарелый геморрой.

— Вот это подлинная сенсация! Спокойной ночи, Сюзанна.

— Спокойной ночи, Теллер. Желаю как следует выспаться.

Получив разрешение на посадку в нью-йоркском аэропорту Кеннеди, Морган Чайлдс бросил послушный «Пайпер Колт» в крутой левый вираж, плавно вошел в предписанный правилами режим посадки и мягко приземлился на 21-й правой дорожке. Затормозив после короткого пробега свой небольшой самолет, он свернул с посадочной полосы и подрулил на отведенную частным самолетам стоянку. Оттуда, убедившись, что машину надежно и хорошо закрепили, он позвонил диспетчеру с просьбой вызвать такси.

— Мне надо успеть на рейс «Америкен-Эйрлайнс» в девять тридцать на Сан-Франциско, — пояснил он.

— Со мной говорит верховный судья Чайлдс? — только и спросил диспетчер.

— Он самый.

— Тогда я сам вас с радостью отвезу, сэр.

Диспетчер оказался человеком на редкость общительным — он не закрывал рта всю дорогу до терминала компании «Америкен-Эйрлайнс». Чайлдс едва прислушивался к его болтовне, сосредоточившись мыслями на беспрецедентном происшествии в Верховном суде, а также цели своей поездки в Калифорнию. На сегодняшний вечер у него было назначено выступление перед членами западной региональной секции журналистского товарищества «Сигма-Дельта-Ки» на тему о свободе прессы. На первое обращение с просьбой выступить в Сан-Франциско Чайлдс ответил отказом. А за неделю до конференции сам позвонил председателю оргкомитета и сказал, что приедет. Председатель, понятно, был в полном восторге:

— Для нас большая честь ваш приезд, судья Чайлдс. А какой приятный сюрприз для рядовых членов товарищества! — заверещал он в трубку.

Поднявшись по трапу в салон «Боинга-747», Чайлдс не мог удержаться, чтобы по дороге на свое место в первом классе не заглянуть в кабину пилотов. В экипаже «Боинга» их было трое, и они четко и сноровисто готовились к отлету. Чайлдсу вдруг страшно захотелось сидеть с ними в кабине, а не в своем пассажирском кресле, тесно спеленутым ремнями. Только за штурвалом самолета, в загроможденной рычагами управления и приборами кабине, в бескрайнем океане света и воздуха над буднично-серой землей, где, отдаляясь с каждым набранным метром высоты, съеживались и блекли, становились тщетой житейские треволнения, — только здесь он обретал душевный покой. По этой же причине — поскольку рейс из Нью-Йорка позволял ему провести больше времени наедине со своими мыслями да еще в полете, — Чайлдс предпочел его, хотя мог в эту же субботу, только чуть позже, лететь в Сан-Франциско прямым рейсом из Вашингтона.

— Доброе утро, судья Чайлдс, — приветливо обратилась к нему стюардесса. — Экипаж рад приветствовать вас на борту нашего самолета.

— Доброе утро. Прекрасная летная погода сегодня.

— Да, замечательная. Что вам принести? Завтрак, напитки?

— Благодарю вас. Мне ничего не хочется.

Откинув спинку кресла и устроившись поудобнее, он вынул из своего атташе сделанные от руки черновые наброски будущей речи. Люки закрылись, и, ревя двигателями, огромный самолет стал отъезжать от посадочного терминала. Еще через пятнадцать минут он оторвался от земли и начал долгий, расписанный по минутам и милям, полет на запад.

Перед завтраком Чайлдс выпил для аппетита кровавую мэри, поработал над своей речью, вычеркивая одни абзацы, вставляя на их место новые. Убедившись, что в записках не осталось никаких неуместных в данном контексте ссылок на принятые к рассмотрению дела, он уложил заметки в кейс. От нечего делать принялся рассматривать открывающуюся с десятикилометровой высоты панораму земли. Потом перевел взгляд на сидящего через проход от него пассажира. Тот читал книжку в мягкой обложке. Внимание Чайлдса привлек лежащий на сиденье рядом субботний номер «Нью-Йорк таймс». Перехватив его взгляд, читавший, почти не взглянув на судью, сказал: «Берите, не стесняйтесь».