— Я в этом не сомневаюсь, Дэн. Иначе…

— Ага! Вот чего я давно не слышал: голоса надменного хозяина жизни — специалиста по выживанию в любых условиях.

Чайлдс плеснул себе виски, хотя и ощутил уже первые признаки действия выпитого. Он отметил, что уходит ясность и появляется какая-то двойственность в сознании. С одной стороны, ему не терпелось, чтобы Брейжер наконец ушел, с другой — хотелось продлить терпкое, но приятное ощущение, давно им забытое, от разговора с ним по душам. В мозгу вспыхивали и отдавались режущей болью видения совместных лет в Корее… вид гниющей плоти в лагере, гортанные крики и смех охранников, избивавших военнопленного…

— Ты теперь государственный человек, Морган, большого полета птица! — говорил между тем Брейжер. — Подумать только, таких, как ты, девять на всю огромную страну.

— Я никогда об этом не забываю.

— С другой стороны, что значит «государственный человек»? Пока вы при исполнении, все ясно и понятно. А сними с вас черные мантии, окажется, что вы люди как люди: стареете, утрачиваете былую хватку и отправляетесь в мир иной.

— Ну, мне моя жизнь видится по-другому.

— Оно и понятно: никому не улыбается постепенное умирание, но такова суровая действительность. Помнишь, как, бывало, в Корее мы твердили себе: ничего, ребята, прорвемся, только надо в любую минуту быть готовым к прорыву! Ты был совершенно одержим физической формой, что, в конце концов, оказалось нашим спасением. Помнишь, как ты каждое утро взлетал с соломенного матраца на нарах, оглашенно орал «подъем!», будил всех нас и заставлял делать ненавистную зарядку! Я на тебя злился, крыл матом при каждом отжиме, каждом движении бега на месте. Но ты был прав, Морган, истязая нас таким образом: мы сохранили форму. Поэтому, может быть, все и уцелели. Ну, более-менее. Вот я и спрашиваю, ты по-прежнему в форме?

На такую дерзость Чайлдс только снисходительно ухмыльнулся:

— По-прежнему, Дэн, я ведь — хозяин жизни, специалист по выживанию.

Брейжер молча стащил с себя пиджак, расстегнул ворот рубашки, сорвал галстук и швырнул кучей на пол. Обнаженный торс его выглядел мощным, в тяжелых переплетениях мышц.

— Что ты задумал?

— Я готов к прорыву, Морган. Ну-ка считай, — он сполз с коляски и занял на ковре исходное положение для отжиманий. — Кто больше отожмется за тридцать минут ровно, а, Морган? Победитель получает… ну, сколько?.. Сотня тебя устроит?

— Не дурачься, Дэн…

— Значит, признал свое поражение, Морган? Печально, очень печально. А вот один парень — не помню, где я о нем читал, — установил мировой рекорд: за полчаса отжался почти две тысячи раз. Ладно, не хочешь отжиматься, так посчитай, будь добр.

Тело Дэна Брейжера легко вздымалось и опускалось на сильных руках, вверх-вниз, вверх-вниз, в постоянно убыстряющемся темпе. Поначалу Чайлдс счета не вел. Тогда со второго десятка Брейжер начал считать сам и досчитал до пятидесяти, после чего, захваченный азартом, счет подхватил Чайлдс.

— Ты не на меня смотри — на часы! — хрипел Брейжер.

— Сто двадцать. Не волнуйся, за временем я слежу. — Чайлдс вновь наполнил стакан, продолжая считать по мере того, как Брейжер, взяв несусветный темп, поднимал и опускал на ковер мускулистое тело. За полчаса он осилил девятьсот отжиманий. Тело блестело от пота, напитанные влагой черные пряди липли к лицу. Он завалился на спину, раскинув широко руки, и захохотал удалым, заразительным смехом. Через какое-то время не смог удержаться от смеха и Чайлдс. Ничего другого ему не оставалось.

— Сколько у меня вышло, девятьсот? — спросил довольным голосом Брейжер. — Ну что, слабо тебе побить рекорд болезного калеки преклонных лет по имени Дэн Брейжер?

— Слабо, слабо. Пора нам с тобой закругляться.

— Ты прав, Морган, теперь можно и на покой, — сказал Брейжер, взбираясь в коляску. Чайлдс придержал его на месте. — А знаешь, Морган, сегодняшний вечер в известном смысле — исторический, он факт нашей с тобой биографии. Ведь рассказать кому, что вот я, в прошлом классный газетчик, ваятель и ниспровергатель звезд, отжимаюсь на ночь глядя, в шикарнейшем люксе, а ты, член Верховного суда, ведешь счет, да кто нам поверит?

— По мне, пусть этот вечер так и останется между нами. Я рад, что мы снова встретились, Дэн.

— Ты же меня хорошо знаешь! Можешь не опасаться — я буду нем как могила. По-моему, ни разу за все годы с самой Кореи я не дал повода в себе сомневаться?

— То, что произошло, не так уж страшно…

— Вот и я говорю: нас обоих подло употребили во имя, что называется, соображений высшего порядка — все для фронта, патриотический всенародный подъем, победа над врагом и тому подобное. Ты вышел с поля боя героем, а я — я горд до пупа, что способствовал как мог твоему становлению. — Он поднял сваленные на полу вещи, начал одеваться. — И что Сазерленд получил свое — тоже факт отрадный, — договорил он, окончательно одевшись.