Володя остановился и очень тихо заговорил, глядя себе под ноги:

— Танюш... я не ищу себе оправданий... но мне надо писать... просто писать... чтобы получалось. Я так живу. В этом мой смысл. — Он поднял голову и внимательно посмотрел на Таню. — Я ужасно рад, что ты это понимаешь.

Таня старательно закивала. Что угодно, лишь бы успокоить его. И тоже очень тихо, как испуганному ребенку, зашептала:

—Ты же мне дашь почитать? Ну, потом, когда получится все. Пусть получится. Господи, пусть у тебя получится.

Володя стоял, бессильно опустив руки. Татьяна обняла его, стала гладить по голове.

* * *

Нефедов и Кулагин сидели на лавочке в сквере недалеко от гостиницы. Между ними стояла початая бутылка водки и разложенная на газете скромная закуска — надломленная буханка хлеба и плавленый сырок «Дружба». Еще одна пустая бутылка валялась под ногами. Солнце клонилось к закату, дневная жара отступила.

— Вот, — сказал Сева, продолжая прервавшийся минут десять назад разговор, — теперь тебе будет что рассказать...

— Не поверит никто.

Сева хмыкнул.

— Тебе и так никто не верит...

Сева разлил остатки водки по стаканам, посмотрел сквозь пустую бутылку на луну.

— Больше нет.

— Ты не понимаешь... то, что сегодня было... такого не бывает. Этого нельзя объяснить...

— Ас Володей всегда ничего нельзя объяснить.

Сева взял нефедовскую кинокамеру и, прищурившись, смотрел в окуляр по сторонам. Помогая себе жестами, Нефедов затараторил:

— Я семнадцать лет в реанимации... сердце не билось минут восемь... за это время мозг умирает... три минуты — и все. Это... — Он схватился за голову, как будто пытался что-то вспомнить. — Это... как воскресение...

— Когда? Сегодня-то? Воскресенье, по-моему... Точно. С утра было воскресенье. Базар воскресный... ковер мы купили.

Нефедов размахивал руками, будто расталкивал кого-то.

— Никому нельзя говорить! Это чудо! Я был рукой. .. ты понимаешь, чьей я был рукой? — Нефедова душили слезы. Чтобы не расплакаться, он откусил кусок хлеба и начал усердно пережевывать, однако слезы хлынули сами собой, и он, не в силах сдержаться, разрыдался.

— Ты чего? — Сева изумленно посмотрел на Толика. — Плачешь, что ли? Ты же это... жлоб.

— Сам ты жлоб! Нашел жлоба...

Сева разглядывал Нефедова.

— Я хочу так играть на сцене... как ты плачешь. — Он попытался скопировать искаженное лицо Толика. — Вот это — настоящее... Вот это правда! Тебя только коснулось—и ты поплыл, а он с этим живет... Каждый день. По-настоящему... И пять раз в день выходит на сцену—по-настоящему... И что с этим делать?

— Ничего. Молчать. Все равно никто не поймет и не поверит.

Они еще долго сидели в темноте на лавочке и молчали.

* * *

Володя лежал в спальне на широкой кровати поверх одеяла, в верхней одежде, и смотрел в потолок. В соседней комнате Татьяна обложилась своими конспектами.

Раздался стук в дверь. Татьяна открыла и впустила поддатого Нефедова.

— Я пришел дежурить. Вдруг ты заснешь? Мы так с Севой решили. Он храпит, зараза, а у вас три комнаты. Я вот тут...

Татьяна не успела возразить, как Нефедов уже плюхнулся в кресло.

— Пусти его, Таня, так всем спокойней будет.

Она прошла через вторую комнату, где лежали вещи и стоял письменный стол с ее конспектами, выключила свет, зашла в спальню и легла рядом с Володей.

— Как ты себя чувствуешь?

— Не поверишь. Как новорожденный.

— Как я испугалась... — Она придвинулась ближе и уткнулась Володе в плечо.

—Танюш, прости меня. Пожалуйста, прости меня. Я так часто это говорю. Но, ей-богу, искренне, прости! Я вас измучил... А вы все равно со мной. Затащил сюда, в эту жару... Я благодарен... Я... Я люблю вас всех. Я живу только терпением вашим. Верностью. Я молюсь за вас. Знаешь как?

Володя прикрыл глаза рукой, и скоро слезы начали вытекать между пальцев и капать на подушку.

— Господи! Пусть им будет хорошо. И с самого начала — всех. Кто жив, кого нет — всех. У Бога мертвых нет. Мама, отец, Марина, мама Женя, Шея,