– А ты сходи на городской рынок, всё и будешь знать. Еще говорят, что Эссекс назвал себя самым большим, самым подлым и самым неблагодарным предателем из всех, когда-либо живших на земле.

– Меньше знаешь – крепче спишь. Я, Уилл, хочу дожить до старости.

– А ты думаешь, я не хочу?

– Уилл, я вообще плохо понимаю, чего ты хочешь. Деньги у тебя есть, домов себе накупил, земли. Дети здоровы, жена, слава богу, тоже.

– Дик, ты же младше меня на четыре года, а возишься со мной как с ребенком уже шестнадцать лет. С чего это ты меня, как отец, полюбил?

– Уилл, что ты мелешь?

– А скажи мне, Дик, что это я последние четыре года у тебя почтовым голубем работаю? Как статист я тебя больше не устраиваю? Взамен на роль отца Гамлета? К чему всё это? Будь ты со мной хоть раз откровенным, Дик! Ну же! Я налью еще. Давай выпьем за нашу дружбу!

По неожиданной щедрости Уилла Бербедж понял: день, которого он так боялся, настал. Уильям Шакспер решил поговорить с ним по душам. Под виски. Ричард готовился к этому разговору последние несколько лет, но сейчас был готов к нему меньше всего. После всех этих событий Саутгемптон и Ратленд в Тауэре. Об Эссексе вообще лучше больше не вспоминать… Что же будет с театром?

– Уилл, ты только посмотри, что творится! Нам всем уже досталось из-за того спектакля.

– Скажи спасибо, Дик, что он прошел спокойно. Скажи спасибо.

– Да уж, Бог миловал. Да и актерам я перед спектаклем велел особого драматизма не разыгрывать, страсти не провоцировать.

– Что-то мне насчет страстей ты ничего не сказал, Дик. Я что же, не актер уже? – Уилл глотнул из стакана. – Или статист – не действующее лицо?

– Напротив, Уилл, такой статист, как ты, – главное действующее лицо любого спектакля. Ты молчишь, но понимаешь больше всех.

– Так на какую роль в театре ты взял меня? – Дик пропустил вопрос мимо ушей, но Шакспер не отступался. – Или ты не мог не взять? Не молчи, Дик, не молчи, а то я подумаю, что мы не настоящие друзья. Тебя заставили, да? Меня навязали театру? Кто, Дик? Мне нужно знать – кто? Или ты боишься?

– При чем здесь страх? Уилл, конечно, тебе оказали протекцию, когда ты приехал в Лондон. Но ты и сам знаешь об этом. К чему весь этот допрос? Мне известно не больше твоего. Почему через полтора десятка лет ты решил спросить? Я уже и забыл подробности. Ну попросили и попросили. Тебя же рабочим сцены взяли. Да и не я все решал, а отец, Царство ему небесное… Но теперь всё это не имеет значения. Мы компаньоны, Уилл. Ты такой, а я такой. И я всё равно люблю тебя.

– Дик, что это значит – всё равно? Скажи, Дик.

– Уилл, ты сам все знаешь. И не заставляй меня оправдываться.

– Мне не нужны твои оправдания, Дик. Я хочу, чтобы ты просто вспомнил.

– Что вспомнил, Уилл? Прошлое еще более туманно, чем будущее. Я актер, Уилл. Я живу настоящим. Мне некогда думать о прошлом и будущем, я должен произносить слова в настоящем. Слова, слова, слова…

– Да, Дик, я понял, чужие слова. Тебе есть что произносить. Но что будет со мной? Для меня слов не пишут. Это был единственный раз, когда я играл роль призрака. Они смеются надо мной, Дик. Тени позволили заговорить… С третьего удара…

Уильям Шакспер много выпил, но плакал он не от виски.

Джонатан Андерсен плакал не от виски. Плакал он от жалости к себе. У Андерсена было все. Все, что можно купить за деньги. За эти волшебные зеленые бумажки с портретами американских президентов. Но ему шел восемьдесят шестой год и рак не обошел его стороной. Поэтому у него был выбор: умереть от старости или от рака. Это было его главное достояние: возможность выбора. О медиаимперии, властелином которой был он, Джонатан Андерсен, сейчас не стоило и вспоминать. Ну империя и империя. Всё суета.

Думал Джонатан Андрсен о другом, как ему казалось, о вечном. Его дедушка в тридцатых годах прошлого века (ох, как странно было Джонатану считать свой двадцатый век прошлым!) основал Фонд подлинного Шекспира. Тогда модно было открывать благотворительные фонды. Их основатели и инвесторы получали налоговые льготы, а деньги фонда были хорошо оборачиваемым капиталом: дедушка знал, в какие ценные бумаги вкладываться, и не прогадал!

Нет, дедушка Джонатана, Эрнест Теодор Андерсен, открыл свой фонд вовсе не из чистой корысти. Он прочитал какую-то книжку о Шекспире и вполне искренне усомнился в подлинности авторства. Эрнест Теодор Андерсен был прирожденным бизнесменом и понимал, что настоящее дело не бывает без стартового капитала. Для писателя стартовый капитал – образование, а его-то как раз у Шакспера, судя по прочитанной им книге, как раз и не было. И не сказать, чтобы Эрнест как-то сразу проникся этой проблемой. Он запросил у аналитического отдела своей компании прогноз: насколько вероятно, что шекспировский вопрос вообще когда-нибудь будет решен, и если это хоть сколько-то вероятно, то когда приблизительно это произойдет. Через две недели напряженного труда аналитики принесли ему выжимку отчета на одной страничке. Вывод был прост: «В двадцатом веке решение не будет найдено, это однозначно. Вся лежащая на поверхности информация ненадежна и неполна, то есть не может помочь в решении данного вопроса. С другой стороны, трудно поверить, что вопрос никогда не будет решен: уж слишком очевидно, что сын перчаточника из Стратфорда – подставная фигура. Кроме всего прочего, в деле замешана борьба капиталов. Стратфорд и Лондон активно развивают туристическую индустрию, основанную на традиционном восприятии Шекспира как подлинного автора. И очень мало средств вкладывается в антистратфордианские разработки. Поэтому вся академическая наука двумя руками держится за Шакспера, упорно называя его Шекспиром».

Прочитав эту аналитическую записку, Эрнест Теодор Андерсен понял, что, с одной стороны, ничем не рискует, основывая премиальный фонд, деньги которого должен получить человек, установивший личность скрывавшегося за именем Шекспира автора, а с другой – возможность получить кругленькую сумму будет стимулировать научную мысль в правильном направлении. Назначили управляющего, дали информацию о фонде, куда положено, – и вот уже больше семидесяти лет деньги крутятся: вкладываются в успешные предприятия, кладутся на депозиты в банки, а в последние десятилетия и в хедж-фонды. Короче, деньги размножались и делением, и почкованием – без любви и поиска партнера. И все уже успели позабыть, с чего всё начиналось.