Каждый раз, проходя мимо таблички, мне хотелось взять тряпку и протереть наконец-то ее, но гордость специалиста не позволяла мне марать руки черной работой. Своей черной работы было завались.

Мне дали парочку скучных алкоголиков, но в основном я занималась картами для доктора ван Чеха, пока он занимался моими алкоголиками. В чем-то я была ему благодарна.

С доктором произошли разительные перемены. Во-первых, он начал изменять работе с живой женщиной! Во-вторых, он женился на этой женщине и усыновил ее двоих детей!! Насколько мне было известно, мальчика и девочку восьми и четырех лет, соответственно. Дети к нему быстро привыкли, стоило только доктору взять отпуск впервые за много лет и поехать на семейный отдых. Даже жалко было слушать его по-детски восхищенные рассказы о море и том, какие же все-таки милые "эти маленькие раздражители".

В-третьих, доктор стал меньше притрагиваться к коньяку, хотя в обед нередко употреблял немножко для бодрости. В-четвертых, великолепнейший стал уходить с работы вовремя, и почти постоянно опаздывал. В-пятых, он слегка располнел, особенно после того, как съездил на море. В-шестых, женатый доктор ван Чех оказался еще более беспечным, чем холостой. Он стал отмахиваться от того, что ему говорил главврач, но к обязанностям относился также щепетильно, сколь и своеобразно.

В холле на полочке уже лежала шляпа доктора с нарисованной на ней улиткой. Улитка теперь была цветная: болотно-зеленая, в коричневом "домике", усики были один розовый, а один желтый. Дети ван Чеха, в порыве любви к доктору, раскрасили ранее нанесенную на шляпу черно-белую улитку в дикие цвета. Доктор долго возмущался, даже устроил скандал, а потом любовно отредактировал работу детей и закрепил это специальными красками. Шляпу свою он носил теперь с двойной гордостью.

Я переобулась и повесила плащ на крючок, над которым висела бумажка: "Мл. спец-т Брижит Краус дер Сольц", прямо рядом с крючком: "Вед. вр. Вальдемар Октео ван Чех", который в этот раз пустовал.

К слову, после истории со шляпой, ван Чех прятал свое пальто с ангелами от детей подальше. Как-то он рассказывал, что младшая, увидев его в этом пальто, впала в экстаз, а после у впечатлительной девочки началась форменная истерика. Мальчик никак не отреагировал: "Ангелы и ангелы, подумаешь, невидаль, какая!" - рассказывал потом доктор. С тех пор психоделическое пальто было упрятано в шкаф туда, куда дети добраться не могли.

Я улыбнулась своим воспоминаниям и поднялась на лифте на третий этаж, в ординаторскую. Там меня встретил нарисованный в полный рост Виктора доктор, хитро улыбавшийся синими глазами. У портрета доктора была особенность, которую отмечали все, кого не выносили с сердечным приступом из ординаторской: доктор на картине был как живой и иногда менял выражение глаз. При этом он часто был грустен, тогда когда настоящий доктор веселился.

Самого доктора в ординаторской не было. На столе лежала записка. Я пробежала ее глазами и хмыкнула:

"Ван Чеха Нет! В.О. Ван Чех".

Шутка совершенно в духе доктора. Я посмотрела на часы: успею попить чаю. Я заварила в чайнике, формы большой клубники (подарок Британии на работу любимому мужу), зеленый чай и села в кресло за стол.

–  Ох, ты тут уже! Приветствую, - доктор стремительно ворвался в ординаторскую, и если бы дверь не хлопнула, я бы решила, что он прошел сквозь нее.

–  Доброе утро, доктор.

–  Как настроение? Чего грустишь?

–  Я грущу?

–  Ты садишься в мое кресло, когда тебе грустно, а вообще сидишь возле вон той адской клубники, которую люди почему-то именуют чайником, - доктор говорил с расстановкой и мыл руки, а потом направился ко мне, - поближе к еде стараешься держаться, это верно. Ты тоща, как смерть!

–  Все-то вы замечаете, доктор, - сказала я, понимая намек, и пересела на стул.

–  Экий я наблюдательный не правда ли?
– улыбнулся доктор и сел в свое кресло осторожно. Оно жалобно заскрипело, не выдерживало старое кресло постоянных размашистых падений в него доктора. Но с доктор с креслом расставаться не хотел даже под страхом однажды упасть на пол и повредить позвоночник.

–  Не правда ли, - огрызнулась я.

–  Эхолалия - плохой признак, - мгновенно парировал доктор, что-то записывая на бумажке, - Ты, правда, не в форме сегодня, Брижит. Что-то случилось?
– шандарахнув ручкой по столу, сказал доктор и испытующе посмотрел на меня.

–  Да, все в порядке.

–  Да, не дури доктора.

Я вздохнула и рассказала, о вчерашнем вечере.

–  Легче стало?
– спросил доктор, опять углубившись в бумажки.

Я прислушалась к себе, и поняла, что стало легче, незаметное напряжение и тревога растворились, как не бывало.

–  Да, легче.

–  Вот, что и требовалось доказать, - улыбнулся ван Чех, - Не стесняйся рассказывать коллегам о своих переживаниях, потому что достойный психиатр должен быть свободен от собственных гнетущих эмоций.

–  Как же вы тогда в прошлом году работали?
– удивилась я.

–  Пей свой внутриклубничный чай, дитя мое, - кротко сказал доктор, - Плохо я работал, из рук вон. Ты же знаешь, что не я не общаюсь с коллегами, а они со мной. Пенелопу любили все, а ее любимца не любит никто. Так легко пробиться в зав. отделения! Мне никто не может этого простить.

Так вот, бывало, встаешь возле зеркала и говоришь, говоришь… А когда появился портрет, стало проще, но не стало причин для расстройств, - доктор бросил острожный взгляд на часы.