— Понял, да? Отрезать! — и Идрис приставил Ашоту нож к самому горлу. — Отрезать!

Парень зажмурил от ужаса глаза.

— Сюда смотри, сука! — прикрикнул Султан.

Глаза Ашота машинально раскрылись и глянули бессмысленно, отупело.

— Думаешь, твой бог спасёт тебя? Да что он может? Он даже себя спасти не смог, сдох на кресте как собака. Гяуры для того Аллахом и созданы, чтобы быть рабами мусульман. У меня по всей России родственники. Одни ресторан держат, другие гостиницу, третьи наркоту толкают, чтобы русские кололись и сдыхали. У нас и в милиции, и в прокуратуре есть свои люди. Скоро на всём Кавказе ни одного русского не останется. Вы, армяне, тоже пока много чего держите, но мы у вас всё это заберём. Езжайте к себе в Армению, там торгуйте. А здесь всё наше будет. Мы здесь хозяева, — откинувшись на диван, Султан говорил не спеша, упиваясь своей властью над невольником.

Он отчеканивал каждую фразу, делал нарочитые паузы, возвышал голос. Веки его то сужались, то, наоборот, раскрывались широко, и взгляд вспыхивал злым огнём. Ашот перестал, наконец, рыдать, и его просохшие глаза тупо уставились в пол.

Гаджимурад схватил его за волосы и поднял с колен. Отец бросил ему что-то по-чеченски, и он выволок едва живого, в липкой испарине раба из комнаты. Но повёл не во двор, а в подвал. Обитая железом дверь скрипнула, отворяясь, и из тёмного подвального нутра повеяло сыростью. Слабая электрическая лампочка под низким потолком, вспыхнув, тускло осветила земляной пол и грязный матрас в углу. У матраса в кирпичную стену было вбито железное кольцо, к которому крепилась цепь с кандалами.

Пока Гаджимурад, присев на корточки, заковывал ему ноги, Ашот сидел покорно, не шевелясь. Закончив, сын Султана ещё раз пнул его, матерно выругался, выключил свет, вышел и закрыл дверь на ключ. В подвале сделалось темно, непроглядно.

— А Ашот где? — спросил вечером Николай, едва только их, изнурённых работой, загнали обратно в зиндан.

Армянина в яме не было.

— В доме, наверное, — пожал плечами Сослан.

Невольники расстелили на земле клочья тряпичной рвани и расселись на ней, прислонясь утомлёнными спинами к холодным каменным стенам зиндана.

— Может, выкупили уже?

— Навряд ли. Так быстро они не отпускают. Наверное, просто в подвал посадили.

— В какой подвал? — не понял Николай.

— Подвал там у них глубокий, под домом, — пояснил дед Богдан. — В него из комнаты спуск есть. Я раз был там. Гаджимурад заставил доски какие-то вытаскивать.

— Хреново Ашоту теперь, — произнёс Станислав тихо. — На цепь, небось, его там посадили, и бить будут каждый день, чтоб домой звонил, плакал в трубку и просил выкупить.

— Хорошо, если просто бить. А-то могут и уши начать подрезать, и пальцы чекрыжить, — прибавил старик Богдан.

Все замолчали тягостно, ибо понимали, что в любой момент отрезать уши и даже голову могут и каждому из них, просто так, дикого развлечения ради. Как тем пленным солдатам, кассеты со зверскими пытками которых так любили смотреть чеченцы. Рассядутся, бывало, в доме у Султана перед телевизором целой кодлой, поставят запись и орут, воют по-звериному, наслаждаясь жестокими муками людей.

Николай тихо шмыгнул носом и склонил голову, уткнув подбородок в грудь. Его тощие грязные пальцы бестолково заелозили в волосах.

— Слушай, дед, ты ж, вроде, хохол, а по-украински не говоришь совсем. Даже акцента нет, — нарушил вдруг гнетущую тишину Станислав. — Ну-ка скажи что-нибудь по-своему. Ну, хотя бы вот то, что сказал сейчас, только по-украински. Интересно, как это будет?

— А тебе зачем? — насторожился дед Богдан.

— Да так, просто. Уж больно чудной у вас, хохлов, язык.

— Язык как язык, — проворчал старик.

— Ну, не скажи. В армии, помню, парень со мной один служил, с Украины родом. Мы всё прикалывались над ним: скажи по-украински то, скажи это. Он скажет — а мы ржём все.

— Э-э, да какой я украинец, — махнул рукой дед Богдан. — Я ж родителей и не помню почти, в интернате рос, а там на мове никто и не балакал, по-русски все разговаривали.

— Что ж ты, совсем ничего по-украински не знаешь?

— Знал раньше немного, ещё когда на Полтавщине жил. Да забыл давно. Так, разве слова отдельные помню.

— Какие, например?

Дед Богдан сощурился с хитрецой:

— Голодранцы усих краёв в едну кучу — гоп! Слыхал такое?

Станислав засмеялся, удивлённо мотнув головой:

— Это что ещё значит?

— Как что? Ах, да. Ты же молодой. Тех времён, поди, не помнишь совсем. Хохма такая ходила раньше: мол, пролетарии всех стран — объединяйтесь!

Солдат фыркнул в грязный воротник:

— Это что, пролетарий — голодранец, что ли? Блин, ну и язык у вас!

Молчаливый Сослан чуть улыбнулся.

— Про нас сказано, — грустно сказал он. — И пролетарии мы, потому что работаем, и голодранцы, потому что в рванье ходим, и кто из нас какой нации — здесь, в зиндане не важно.