— Я знаю, — спокойно ответил Брук, — поэтому мне и не хочется работать. Чем это может кончиться?

В тот же вечер он переехал в гостиницу. Очень его удивило, что номер чем выше, тем дешевле. Он готов был снять комнату хоть в двадцатом этаже: город сверху великолепен. Особенно туманной ночью, когда, кажется, звездное небо опрокидывается вниз, застывает огнями, катится огнями, гудит бушующими расшатанными звездами. Все светила внизу, на черной земле, между неясными квадратами домов. Наверху беззвездно и туманно.

Часов в одиннадцать ночи Брук пошел в бывший Царский сад. Здесь ему стало грустно впервые в городе. Люди пришли сюда за темнотой, за уединением. Отсюда был виден Днепр, широкая черная лента, в которой угадываешь воду только потому, что огни повторяются в ней.

Брук сел на скамейку в глухом конце сада. Пара, сидевшая там же, прекратила разговор, потом встала и пошла.

Досадное одиночество, как и в поезде, когда он останавливается на глухом разъезде, стало снова близким Бруку. Он понял, что мешает людям. Всегда вместе с одиночеством приходит ощущение нелепой, ненужной свободы в мире, который огромен, необъятен, далек.

К Бруку подошла девочка из беспризорных, лет тринадцати, в кокетливом светлом платочке.

— Дядя, — сказала она, — дайте копеечку.

— Пошла вон, — ответил Брук. Девочка только подчеркивала для него резкую боль одиночества, как подчеркивают ее животные в скучном доме, стрелочник в пустой степи.

Но девочка не отошла. Она села рядом с Бруком на скамейку и, глядя на него в упор, стала напевать какой-то полу-ясный веселый мотив. Мимо них прошли двое ищущих молодых людей.

— Не мешай, — сказал один из них.

И Брук тотчас почувствовал, что хорошо, что девчонка сидит рядом с ним. Нет, она не подчеркивает одиночества, с ней все-таки легче.

— Эх, босячня, — сказал ей Брук. — Нет на вас погибели.

Он сказал это весело, и девочка, не почувствовав в этой фразе никакой угрозы для себя, подвинулась ближе.

— Дядя, — опустила она глаза. — Дайте мне пятьдесят копеек.

— Ого, — Брук широко улыбнулся. — Ты и за гривенник спасибо скажешь.

Только что она просила копейку, и он зло отказал ей. Теперь она просила в пятьдесят раз больше, и он понимающе улыбался и говорил с ней.

— Ну, дайте тридцать копеек. — Девчонка положила свою руку ему на ногу.

— Ну, и что будет, — спросил он, стараясь растянуть щекотные радости торга.

— Что? Как будто вы не знаете, — ответила девчонка.

Она встала, взяла его за руку и потянула в кусты, где-то в саду играли на балалайке, где-то смеялись. Летняя ночь прояснялась, поглощая туман. Шум города казался в саду, на траве шепотом. В такие ночи, впрочем, шепотом кажется и шум океана.

Пройдя за девочкой сквозь кусты, Брук сел на утоптанную траву на куцей, в полтора шажка полянке. Девчонка села к нему на колени.

— Ну, давай деньги, — сказала она. — Вали на бочку.

Он полез в карман, вынул серебро, отсчитал, спеша, тридцать копеек.

— Давай три рубля, — девчонка вскочила на ноги, — давай, а то начну кричать караул, что ты меня насилуешь, душишь.

— Кхой, — еле слышно вскрикнул Брук, сообразив, что попал в какую-то ловушку.

— Давай, — торопила девочка. — А то как крикну. — Она сжала собственными руками шею и произнесла один только горловой, гогочущий звук. Брук услышал его всем своим вздрогнувшим телом. Он вынул из кармана пачку денег. Снял пять рублей, меньше не было, и подал ей.

— Давай все, — она выхватила деньги и спрятала их за пазуху.

Брук застыл с едва приподнятыми руками.

— Часы есть? Портсигар? — девочка обшаривала его карманы, вынимая все, что может пригодиться.

— Стой, — он схватил ее за руку. — Отдай!

Девчонка, не пытаясь вырваться, стоя совершенно спокойно, стала гоготать, и после первого звука он отпустил ее, вскочил на ноги и бросился бежать. Долго он кружил по темным дорожкам незнакомого большого сада и ему казалось, что девчонка все еще кричит и за ним гонятся милиционеры, судьи, жена Фаня, вся Шпола, родственник, предложивший службу, мирные любовные пары, беспризорные и сторожа.

Успокоился он, лишь выйдя в город. В городе было тихо, торговали остатками мороженого. На трамвайной остановке, на скамеечке, в обнимку сидели двое, у концертного зала длинной чередой стояли извозчики, поджидая окончания, где-то явственно жужжали последние трамваи. Стоя у входа в сад, Брук понял, что ему нельзя даже возвратиться в гостиницу.

— Фаня, куда там Фаня, когда нечем даже заплатить за номер, за ночлег. Ночлег!

Он сказал эти слова вслух. Ему стало ясно, что гостиница с ее прекрасными высокими комнатами — не удовольствие, не развлечение, а ночлег. В гостиницах спят, в ресторанах — едят, на трамваях — спешат на службу. В саду хотят найти отдых, развлечение. Совсем как в Шполе.