И здесь, у входа в сад, постигла его новая неожиданность. Шагах в пятидесяти от себя, неподалеку от трамвайной остановки, он увидел ту самую беспризорную девчонку. Она стояла с двумя своими подругами, рассказывая им какую-то историю, должно быть историю своей удачи.

— Стой, держи, — истерически крикнул Брук и бросился к ней. Девчонка прислушалась, пригнувшись, как будто звук шел низом и так легче было его поймать. Завидев Брука, она повернулась и побежала так быстро, что он даже не бросился ее догонять. А подруги ее стояли совершенно спокойно. Брук схватил одну из них за руку и стал сильно трясти.

— Стой, банда, — крикнул он. — Говори, куда она побежала, как ее зовут, эту девочку?

Перестав кричать, он так дрожал, что даже голова его стала шататься. Подруги громко захохотали.

— Ой, грачи-грачевские, — сказала одна из них. — Какая же это девочка, это ж Петька.

— Они только на юбку смотрят, — крикнула другая.

К ним стали подходить сторожа, а затем и посторонняя публика.

— Что тут произошло?

— Меня ограбили, — сказал Брук и развел руками. Стыдно было даже говорить об этом. И он торопился уйти, раздвигая толпу, уже образовавшую кружок.

— Вы его, гражданин, можете десять лет искать, — сказала одна из девочек. — Он такой: сегодня здеся, а завтра — в Одессе. Урвал когти — пропало.

Она говорила громко, для всех собравшихся, как бы желая показать, что она может все знать и все же сочувствовать.

Брук ушел, не оглядываясь. Он быстро шел по нелюдному в этот час Крещатику, шел прямо-прямо, хотя знал, что ему нужно, спасительно нужно куда-нибудь завернуть. Мысли его были рассыпаны, и только отдельные фразы, пустые и еще не осознанные, непонятные, еще только фразы, а не мысли, шатались в его мозгу.

«Петька, мальчик».

Он ничего не понимал.

«На ночлег нужно — на ночлег».

Он ничего не понимал.

«Профессия».

Он ничего не понимал.

«Так этот мальчик Петька зарабатывал деньги».

Он начинал понимать, но понимал еще плохо. Голова была пуста. Глаза смотрели и не видели, и уши торчали пустые, в пустой голове. Но он так долго тянул и ворочал эту фразу о мальчике Петьке, который так зарабатывал деньги, что стал ее в конце концов понимать.

Он сидел на бульваре, на скамейке, и люди, зарабатывающие деньги ночью, и люди, тратящие деньги ночью, ходили вокруг него.

Брук думал о Фане.

Боже мой, что он сделал! Он забрал у девушки двести рублей, как забрали их только что у него, уехал от нее и погубил эти деньги. Он написал ей, что поступает в аптеку. Фаня принимает заказчиц и рассказывает им о своем муже — о нем. Заказчицы сидят перед ней на деревянных табуретах, она не смотрит на них, чтобы не спутать нитки, и говорит: «Он научится за два дня. Аптека, что для него аптека!»

Напротив скамейки была Бульварная аптека. Матовый белый фонарь горел перед ней. Брук долго сидел на бульваре, сжимая и поддерживая сонную голову в большом, невыразимом горе. Ему казалось, что он умер на некоторое время.

Человек все видит, все слышит, все знает, и все это надо ему объяснить себе, или послушать, как объясняет другой человек. В большом городе Киеве на скамеечке бульвара сидел Брук. Несколько дней тому назад он приехал из родной Шполы. Душу его заволокло горе. Ему было двадцать два года, он был физически здоров, у него были руки, были ноги, он мог хорошо считать.

И некому было объяснить ему все это.

1924

Живу я у зубного врача в кабинете. Так что когда являются пациенты, мне приходится уходить на улицу или поджидать в коридоре. Это, безусловно, большое неудобство.

Зато ночью у меня — благодать. В кабинете чисто, прохладно и пахнет лекарствами. Всю жизнь мне кружил голову запах аптеки, но в жаркие месяцы я не знаю ничего лучше этого запаха, особенно после того, как в комнате вымоют пол и откроют на ночь окно. Вот представьте себе: холодная клеенка дивана, звезды в окне, лампа, белый шкафчик с лекарствами, на полу узкая крестьянская дорожка, коврик, половичок, и весь пол большой комнаты какой-то блестящий, влажный и мягкий. Вохкий какой-то, как говорят у нас, — не знаю только, есть ли такое слово «вохкий». Ночью у меня в комнате очень хорошо. Я роюсь в книжном шкафу, там «История евреев» Греца, Вейнингер, Бялик и полные собрания сочинений Амфитеатрова, Бунина и Леонида Андреева.

Эти не старые еще, а просто какие-то старомодные книги волнуют меня незаконченностью своей и близорукостью. Иронический и мудрый, я читаю рассказы с улыбкой, будто знаю что-то такое, о чем не могли догадаться ни герои, ни авторы, никто.

Чудаки, право, жили недавно! Вот в книжке описывают чиновника. Сидит это он у окна, и высчитывает, сколько зарабатывает в минуту барин из соседнего дома. А на службе, в канцелярии, уже двадцать лет — одно и то же место, кресло, стол. Страшно чиновнику жениться, даже получать повышение страшно, потому что придется менять квартиру, принимать поздравления, говорить с незнакомыми людьми. Чиновнику 28, кажется, лет. Рассказ помечен 1903 годом.