— Уже не болит, – без выражений и эмоций, как-то сухо ответила она.

— Доктор говорит, у вас инфаркт. Успокойтесь, не думайте ни о чем плохом, – я положила свою ладонь на её по-прежнему холодные руки, которые она снова сложила на животе.

— Забери меня отсюда, я хочу тишины и покоя, а здесь так шумно, – Изольда Бенедиктовна смотрела на меня печальными глазами, и мне становилось все больше и больше жаль эту старушку.

— Я не могу, давайте подождем, что скажет доктор.

В этот момент передо мной как раз возникли, словно из ниоткуда мужчина в белом халате, все тот же седовласый врач и молодой практикант Павел с длинной кардиограммой в руках.

— Женщина, рад, что вам стало немного лучше, но это лишь благодаря обезболивающему, что вам вколола медсестра. Давление у вас капризное, а с сердцем шутить нельзя, если вы еще хотите жить и нянчить внуков.

Как только он сказал о внуках, Изольда Бенедиктовна опять изменилась в лице, снова стала задыхаться и хвататься за горло.

— Кислород, – закричал врач, обращаясь лицом к Павлу, – кислород!

— Даю, – зашевелился Павел, торопясь приложить к носу Изольды Бенедиктовны дыхательную маску.

— У пациентки явный инфаркт. Сделайте повторную электрокардиограмму, еще раз измерить давление, потом поставить капельницу и дать аспирин, – дал указания доктор Павлу. – Девушка, а вы сейчас пойдете в аптеку и купите все необходимое. Я напишу вам список.

Пока врач писал очень длинный перечень медикаментов аж на двух листках своего отрывного блокнота, свекровь снова порозовела, посвежела и перестала задыхаться.

— Павел, и не разрешай ей подниматься. И тем более ходить в таком состоянии категорически запрещено. Я пока отлучусь ненадолго, смотри, чтобы все было в порядке, – наставлял доктор своего ученика.

Мы вдвоем вышли из приемного покоя. Доктор пошел направо, а я налево – в аптечный пункт. Людей там было не так-то и много: две старушки, молодая девушка, мужчина с загипсованной рукой, и я – пятая. Стоя в очереди, я поглядывала на входную дверь, предвкушая встречу с Паулином, но он так и не появлялся. Ожидание томило. Разрядила обстановку веселая бабушка с гулькой на голове и явно вставной челюстью во рту. Пока она пересчитывала сдачу, молодая девушка наклонилась к окошку и очень тихо сказала «пачку презервативов и упаковку валерьянки». Тут то в глазах старушки прямо огонек блеснул, и она, растянув морщинистое лицо в улыбке, сказала «Зря волнуешься, дочка, это приятно!». Мужчина хихикнул, прикрывая рот, чтобы не вводить в краску молодую особу, а я…

Я застыла на месте, как каменная жертва медузы Горгоны. На меня смотрели поникшие глаза Паулина. Он тоже остолбенел. Мы стояли и глядели друг другу в глаза, не сходя с места. Он все тот же солидный мужчина в серых брюках и белой рубашке, без галстука и без дурацкого жабо – обычный мужчина, с которым я прожила 6 лет. «Надо начинать реветь» – подумала я. И закрыв глаза рукой, я словно опять перенеслась в то ужасное время на реке: вода, брызги, перевернутая байдарка, страх и отчаянье…

— Валенсия, – Паулин неожиданно обнял меня, прижимая к себе. – Почему ты здесь? – его глаза округлились, он держал меня за плечи, и я ощущала, как сильно дрожат его руки.

— Случилась беда, – я растерялась, не знала, как и сказать: или сначала о «несчастном случае» или об инфаркте Изольды Бенедиктовны?

— Елисей? Он здесь? – в его глазах была надежда, переживание и холодный блеск скупой слезы.

— Нет, – разочаровала я его. – Елисея здесь нет. Мы были на реке, катались на байдарках, и… (я мастерски играла свою роль).

— Валенсия, не говори больше ничего, – Паулин плакал. Он по-настоящему рыдал, мак мальчишка, у которого отняли любимую игрушку, которого обидели, унизили или даже побили. Он был жалок. Его не волновало, что мы находимся в общественном месте, что на него смотрят удивленные люди, для него словно никого вокруг не было – только я.

— Паулин, – я хотела вырваться из его крепких объятий, но он не отпускал меня. Он стал передо мной на колени, уткнувшись в живот, по-прежнему крепко сжимая меня сильными руками и не переставая громко плакать.

На нас уставились и старушки, и девушка с валерьянкой, и мужчина с загипсованной рукой, и две медсестры оцепенели, как две жирные утки при виде охотника, а кто за нами еще наблюдал, можно было только догадываться.

— Давай забудем всё, – умолял меня Паулин обрывающимся голосом, – прости меня, прости дурака. Я был слеп, зол. Ревность меня ослепила.

— Встань сейчас же, на нас смотрят люди, – мне было неудобно продолжать этот спектакль, но Паулин неугомонно продолжал просить у меня прощенья.