Был в Маневичах доктор Евтушко. Кажется, на самом деле он был просто фельдшером, но мы-то звали его доктором и относились к нему как к доктору. Во всяком случае, у него был достаточный опыт, чтобы не растеряться в любых обстоятельствах: при переломе, вывихе или ранении. Он лечил и спасал оставшихся на оккупированной территории раненых советских бойцов, а потом лечил партизан и активно помогал, чем мог, их работе. Позднее он переехал в Ковель, но и там не потерял связи с родными местами. Связь партизан с ковельским подпольем благодаря ему еще более окрепла. Организацию там возглавлял Семен Лаховский, а сын его Федор — восемнадцатилетний парень — организовал комсомольскую подпольную группу в ремесленной школе, где сам учился. В половине декабря нам сообщили, что в Ковеле формируется дивизия галичан-националистов для отправки на фронт. Мы подробно разузнали все об этой дивизии, нашлись даже у нас люди, знающие кое-кого из ее солдат. Написали им письма, составили листовки, в которых рассказывалось о наступлении Советской Армии, о зверствах фашистов на Украине (и, в частности, в самой Галиции). Оканчивались эти послания призывом не ехать на фронт, не идти на службу к врагам Родины, повернуть оружие против них. Расклеивались листовки в районе казарм комсомольской группой Федора Лаховского и группой Евтушко, и впечатление они произвели очень сильное. Фашисты забили тревогу, сразу начали подозревать всех галичан, началась поголовная проверка на «благонадежность», и дивизия на фронт не попала.

Во второй половине декабря возвратился Острый, которому, как я уже рассказывал, было поручено проникнуть в гестапо, — такой же аккуратный и щеголеватый, каким мы его отправили десять дней тому назад, — и тоже на бричке, но уже на другой, и лошади в ней были запряжены другие, и правил ими незнакомый нам кучер.

Острый показал мне свой документ агента гестапо, доложил, что он уже установил целый ряд связей. Он побывал в Польше, добрался до самого Люблина. Там тоже организуется антифашистское подполье и действуют партизанские отряды.

На обратном пути он познакомился в поезде с фашистом, ехавшим, по его словам, «в свое имение». Это был один из тех рабовладельцев-колонизаторов, которые хотели прибрать к рукам Украину. Самодовольный, тупо убежденный в своем неизмеримом превосходстве, в том, что он несет своим рабам культуру, что эти рабы самой природой созданы служить ему и работать на него, он, однако, снизошел до разговора с Острым на ломаном польском языке. А Острый, несмотря на все отвращение и ненависть, хорошо провел роль, показал свой жетон агента гестапо, чем заслужил расположение новоявленного помещика. Когда они вместе вышли с вокзала в Ковеле, немец пригласил:

— Если нам по дороге, я могу вас подвезти на своей бричке.

Он, вероятно, рассчитывал, что с надежным человеком ехать будет безопаснее. Просчитался помещик! На пустынной дороге Острый убил его. Кучер, такой же украинский крестьянин, как и Острый, вместе с ним приехал в наш лагерь и остался партизанить.

Острый недолго пробыл у нас, а уезжая, захватил с собой два чемодана. В них лежали замаскированные сверху взрывчатка и механизм, заводившийся на определенное время. Входя с таким чемоданом в офицерский вагон на линии Ковель — Люблин, Острый ставил чемодан под лавку, а сам на одной из ближайших станций будто бы отставал от поезда. Чемодан взрывался.

Пользуясь своим документом агента гестапо, Острый изъял на Ковельской почте целый мешок корреспонденций, но по ошибке взял не военную, а частную почту. Тут были письма к фашистским солдатам и чиновникам, письма на родину наших людей, томившихся в немецком рабстве. Пользы эта корреспонденция нам принесла немного, большинство ее пришлось сжечь. Но письма, адресованные советским людям, мы отправляли по назначению. Среди них нашлось и письмо любимой и любящей Людзи нашему партизану Гейко. Безнадежное письмо о голодной жизни, непосильном труде, небывалых издевательствах и — о любви. Полунамеками рассказывалось в нем, что украинских девушек везли на Запад, как скот, и на рынке продавали, как скот, даже в зубы заглядывали, а содержат теперь хуже всякой скотины. «Не беспокойся обо мне, милый, не думай, не жди, нам уже больше не встретиться, я пропащая…»

Больно было читать эти строки, и сначала мы не хотели посылать письмо Гейко (он остался в отряде Сидельникова), но потом решили: лучше хоть какая-нибудь весточка, чем ничего…

Скрипни зубами, Гейко, сжимай кулаки! Это не бессильная злоба. Мсти рабовладельцам, побеждай осквернителей нашей Родины! Береги глубоко в сердце свою ненависть и свою любовь! Надейся! Где бы Людзя ни была, как бы тяжело ей ни было, она жива…

В отряде Насекина я познакомился и еще с одним примечательным человеком, который немалую роль играл в работе наших отрядов.

Однажды Яковлев сказал:

— Связь от Картухина.

И вошел — слегка вразвалку, как ходят борцы-тяжеловесы, — мужчина громадного роста и атлетического сложения. Под низковатым потолком землянки он казался настоящим богатырем. Анищенко, сам немалого роста, глядя на него снизу вверх, не мог скрыть своего восхищения:

— Вот это да! В первый раз встречаю. А еще я считал себя самым большим в отряде.

Рапортуя мне с четкостью старого кадровика, вошедший назвался капитаном Магометом. Лицо у него было темно-коричневым от загара. На лице выделялись большой нос и черные, словно гуталином намазанные, усики. Я принял его за кавказца.

— Вы что, не русский?

— Нет, я чистокровный украинец.

— Ну, садитесь — рассказывайте…

По-разному складывались партизанские судьбы. Одним удавалось быстро найти свое место в строю борцов с захватчиками; другие долго, не зная покоя, сквозь все трудности и бедствия оккупации, в одиночку шли по разоренной земле, прежде чем найти это место.