Шрифт:
Потемки стали еще гуще. Хор ветеранов смутно гудел с небес. Илье казалось, что они с Тарой оба давно перевернулись вверх ногами и теперь плывут и кувыркаются в каком-то густом и жарком сиропе, не чувствуя собственного веса. Правда, угол фанерной избушки то и дело упирался Илье в бок и напоминал, что некоторые законы физики еще не утратили своего действия. Только на это было плевать! Ведь Адам терпел, когда у него выдергивали ребро. Теперь тоже из ребра, которому тоже было больно, творилась новая Тара – своя, единственная – для бесстрашного Альфила. Что у нее на уме, понять было невозможно. Но не надо никакого ума, чтобы любить друг друга, особенно в темноте, которая все беды большого мира растворила в себе без остатка.
– Ой! – вдруг вскрикнула Тара. – Кажется, на этаже свет совсем потушили. Как бы нас тут не заперли!
Она оттолкнула Илью и исчезла во тьме – сначала она сама, ее тепло и дыхание, а потом и неровная дробь ее шагов. Илья наконец отодвинул от себя избушку и тоже выбрался из фанерной чащи.
К тому времени, похоже, угас свет на всей земле. Давно разбрелся по домам хор ветеранов, исчезли студийцы Попова, а прекрасная Тара бежала вниз по лестнице мимо бесконечного витража. Гигантский стеклянный Металлист указывал на Тару своим циклопическим пальцем с квадратным ногтем, напоминая Илье: она твоя!
Догнать Тару удалось только в вестибюле. Там еще горела самая тусклая из ламп. Древний вахтер, он же ночной сторож, уже закрывал трясущейся рукой женский журнал, чтобы встать и запереть до утра тяжкую дверь Дворца.
Под его враждебным взглядом Тара подбежала к зеркалу и окончательно стерла платочком размазанную губную помаду. Илья тут же оказался рядом. Он успел поцеловать Тару в горячую шею и даже увидел краем глаза отражение этого поцелуя.
Сразу стало весело: огонь запылал, небеса осыпались бесчисленными звездами, сомкнулись и скрыли последние пятна скверны, какие еще оставались в мире. Из темноты не лезли больше мерзкие чудовища и гнилые скелеты. Зато совсем близко ровным теплом дышали розовые губы, которые пахли карамелью и детскими цветочными духами.
– Не бери в голову, – вдруг произнесли эти губы.
Тара почему-то нахмурилась и устремилась вперед своими быстрыми шагами.
– В какую голову? – удивился Илья, нагнав ее. – О чем ты?
– Все это ничего не значит. Ты понимаешь? То, что было за декорациями. Забей!
– Как такое может ничего не значить?
– Может. Какой ты глупый, Бочков! С луны упал, что ли? Просто забудь все, что было, и живи дальше.
– Как? – все еще не понимал Илья. – Забыть? Тогда зачем ты это сделала?
Ни единому слову Тары он сейчас не верил, потому что знал: она с ним навсегда.
– Ты глупый, – серьезно повторила Тара. – Скажи, тебе сколько лет? Семнадцать? А мне через две недели стукнет двадцать один. Понятно теперь? Ты для меня и молод, и глуп, и неинтересен. Просто сегодня мне стало грустно. Я вообще невезучая. Меня никогда не любят те, кого я люблю, а те, кого совсем не люблю… В общем, не бери в голову и не вздумай приставать. Я это сегодня сделала от тоски. Кирилла я люблю почти год, но он ничего не знает. Он меня не замечает, а если заметит, то сразу начинает презирать. Я бездарность. Да ты сам сегодня видел! Но… я просто умру, если меня никто не будет любить. Даже такой, как ты! А Кирилл…
– Он полная сволочь, – сказал Илья тусклым голосом.
Уж лучше бы она сейчас молчала, и только ветер бы свистел, и счастье слепило бы глаза ночной чернотой!
– Молчи, – возмутилась Тара. – Кирилл гений. Я не разрешаю о нем говорить, или я тебя сейчас стукну! Ты ничего не понимаешь в любви.
– Понимаю, раз люблю такую, как ты.
– Это какую же?
– Которая со всеми целуется. Под лестницей и в ванной. И в других местах. И не только целуется. Но это ничего не значит! Ты теперь моя.
– Ну вот, ты такой же, как все! – вдруг обиделась Тара. – Только на вид дурачок, а сам такой же!
Они в это время шли по футбольному полю. Освещенные окошки дома Тары складывались в
скучное созвездие. Да и все почему-то стало выглядеть скучновато: и ночь, и звезды, и даже девушка, сотворенная из ребра Альфила. А вот ребро это до сих пор ныло – напоминая об остром фанерном крае, оно знало все о счастье, в котором нет ничего удивительного.
10
Чтобы подмигнуть, Снегирев сморщил несвежую, гладко выбритую щеку. Потом он сказал:
– Илюха, стой, счастливец! К тебе заявилась юная красотка – ландыш, да и только! Ждет в нетерпении возле кондитерского. Ну-ка, бегом туда!
Какая бы горькая – пополам со счастливой – бессонница ни мучила Илью прошедшей ночью, какие бы проклятия и извинения ни придумывал он для непостижимой Тары, он до сих пор помнил и чувствовал ее так явно, будто она была рядом. Она и сейчас стояла у него за спиной и шепотом смеялась в ухо – единственная в мире, горячая, податливая и обидно влюбленная в режиссера Попова.