Царь Василий Иванович взял у Аксена братину, наполнил водкой, выпил, крякнул и закусил.

— А теперь вас буду жаловать! — объявил он голосом громким и сиплым. — Первую мою чашу дарую Гришке, воеводе московскому!

Говорун принял братину двумя руками, поклонился государю и выпил.

— Вторую чашу дарую воеводе рязанскому!

Молчаливый мужик тоже выпил.

— Третью жалую тебе! — Государь ткнул пальцем Аксена в грудь.

— Как зовут?

— Аксен.

— Ты, Аксен, будешь управителем всея Сибири. Радуйся, что оказался возле меня прежде других!

Аксен, хлебая вино, поперхнулся, глаза полезли прочь с лица, как рак сделался: «Был гол как сокол, а тут целая Сибирь подвалила!»

Васе от Василия Ивановича достался город Псков, Дубовая Голова, не будь дурнем, запросил грамоту. Государь нахмурился, но подумал и решил, что Дубовая Голова — человек деловой, а потому прибавил ко Пскову Новгород.

— Мне врагов моих одолеть надо, а уж там, как захватим на Москве приказы, бумаги будет сколько угодно.

Когда прикончили вторую четверть, государь поведал о своих тайных думках.

— В царях-то я про беды людские не знал. Встанешь, и несут тебе с утра такие сладости, ребята, дыхнешь — голова кругом, глотнешь — каждая кровинка так и завертится. А жевать не надо. Берешь кусок величиной с барана, поднес ко рту, а он уже растаял, а в животе и легкость и приятность. Ныне другое дело. Видя разорение моего государства, решил я открыться людям, собрать под мое знамя всех обиженных, всех голодных, всех верных и помнящих меня, своего государя, и вдарить на Москву. В моем царстве все будут довольны! Клянитесь же на кресте служить верой и правдой мне, царю Василию Ивановичу Шуйскому.

Аксен, вспомнив, что он как-никак управитель всея Сибири, полез за пазуху за нательным крестом, но тут раздался сильный насмешливый голос:

— Василий Иванович, голубчик, диво-то какое! Видать, годки твои вспять пошли!

— Чего? — рявкнул государь обиженно.

— Тебя ведь с царства годков пятьдесят тому погнали, ну не пятьдесят, не пятьдесят — сорок пять! А ты вон все какой молоденький.

— Взять наглеца!

А наглец выехал из кустов на черном коне, в черном одеянии.

Василий Иванович от великого гнева и по большой пьяности ничуточки не испугался черного человека. Сорвал шапку с головы, вдарил ею оземь. Головка у Василия Ивановича была лысенькая, остренькая, и росла на ней шишка величиной со свиной пятачок.

— Вот! — закричал говорливый мужик, воевода московский. — Вот она, царская шишка, а ты не веришь! Кто ты?

— Я — Кудеяр!

Поднял руку, и тотчас из кустов выскочила дюжина молодцов.

— Еще знаки есть?

— А как же! — не унимался воевода стольного града. — Покажи, Василий Иванович, покажи этим неучам, не упрямься!

Василий Иванович послушно встал, опустил штаны и поворотился к разбойнику задом.

— Вот они, знаки! — торжествовал московский воевода, тыча в красное родимое пятно на государевом заду.

— А ну-ка, ребята, всыпьте этому бесстыднику! Глядишь, он имя, что отец с матерью дали, вспомнит. А болтуну полдюжины за глупость!

Свистнули плети.

— Потише! — крикнул Кудеяр. — Не для битья бейте — для ума!

Московский воевода, верный государю, терпел кнут молча. Государь поорал-поорал и взмолился:

— Микита я, из беглых. Стрельцом был у боярина Ромодановского, что на Белгородской черте стоит.

— Слыхал? — спросил Кудеяр московского воеводу.

Мужик сплюнул, запустил пятерню себе в бороду.

Кудеяр спрыгнул с коня, обнял его.

— Прости за плети. Буду виноват я — ты меня выпорешь. Лжи да глупости нельзя прощать людям. За верность же твою, за крепкое слово — из нашей казны лучший тебе кафтан.

Дорогой кафтан, подбитый соболем, расшитый серебром, лег на руки мужика. Тот моргал и морщился. Не от боли, видать, в голове мысль закопошилась.

— Чье стадо? — спросил Кудеяр.

Стадо принадлежало боярину Милославскому. Управляющий послал мужиков со стадом на базар, где его поджидал перекупщик. По дороге встретился мужикам Микита-стрелец. Сначала подбил он новых товарищей продать полдюжины баранов на сторону. Продали, водки купили. Тут он и «открылся» мужикам. Втроем ходили к попу Михаилу. Попу продали корову. Пили, и Михаил признал в Миките царя Василия Ивановича Шуйского. Тогда мужики подались со стадом в лес, чтоб собрать здесь людишек и двинуть на Москву.