Шрифт:
Понравилась Андрею Кучумовичу Емелькина прыть. Денег он запросил втрое против обещанного, зато дал в долг три рубля и послал Емельке в помощь пятерых холопов.
Вот и пойми хозяев. За охапку дров поколотил, за побаску наградил. Побаска-то, она, правда, обернулась двумя просторными избами посреди сгоревших Можар. В одной гончарная и жилье для холопов. Другая изба — Емельяна.
В Москве — Емелька, а в Можарах — Емельян сын Иванов.
Глава вторая
Царь Алексей Михайлович слушал дела. Дела эти для устройства государства Российского были очень важные и все недобрые.
Велики российские просторы, а людей на тех просторах негусто. Людей-то, может, и не так уж мало, а работать некому. Одни в стрельцах, а другие при Боге. Третьи в бегах, а четвертые в разбоях. Пятые в чинах, а шестые в услужении. Седьмые калеки, а восьмого татарин увел. Девятые глупы, а десятые больно умны. Ну а тех, кто работает, сманить норовят.
К сильным людям крестьяне бегут. У сильных людей работников больше, работы меньше. У сильного человека поработаешь и поешь. У захудалого — все в прорву. Работаешь — есть хочется, закончишь работу — и того пуще.
Думный дьяк докладывал царю:
— В рязанской, калужской, тульской и других землях объявился разбойник Кудеяр. Грабит одних бояр и дворян. Награбленное раздает крестьянам, крестьяне укрывают его от розыска, путают сыщиков. Кудеяр ограбил боярина Милославского, сына псковского воеводы Собакина пожег. Мелких разбоев за ним несчетно.
— Это опасно, — сказал государь. — Нужно не допустить татя на украйны русские. Пробьется к Белгородской черте или на Волгу — большому несчастью быть. Там бездельников много, и все лихие. Указываю Ромодановскому: пусть выставит отряд для поимки Кудеяра. Еще что?
— Челобитные. Служилые люди жалуются, что бояре принимают и укрывают беглых крестьян.
— Чьи челобитные?
— От галицких служилых людей подписали Сытины, Синягины, Свиньины, Нелидовы, Шанские, Френовы.
От смолян: Коптяжины, Ендогуровы, Битяговские.
От суздальцев: Кайсаровы, Каблуковы.
От костромичей: Полозовы, Жадовские…
Слушал государь челобитные, а вспоминалось ему детство, как влиятельные служилые люди ломились во дворец. Морды красные, дикие…
— Я принимаю челобитные, — сказал Алексей Михайлович, вздохнул, перекрестился. — Больше сорока лет прошло, как поляки из Москвы изгнаны, а нет спокойствия в государстве. Все легкой жизни ищут. Чего искать — работать нужно.
— От сибирского царевича Кучума и жены его Арины, уроженной княгини Ноготковой…
— Знаю, знаю! — махнул рукой царь. — На поиск Кучумовых крестьян мы послали стольника нашего Дмитрия Плещеева. Он сыщет. Он в Нижегородском уезде тысячи полторы беглых сыскал.
— Царевич пишет, что ему известно, где его крестьяне. Их сманил патриарший наборщик на реки Майну и Утку.
— Плещеев найдет, найдет! — перебил царь докладчика.
Приятно ли, когда в дело впутан лучший друг и советник, святейший Никон?
— Хватит на сегодня! Пойду новых соколов смотреть. Утром Ботвиньев сказывал: двух челигов привезли. Красивые птицы!
Глава третья
Ванюшка-леший стоял в углу и коготком ковырял трещинку в бревне. Федор Атаманыч сидел за столом, ел кашу и ворчал:
— Здоровый дурень, жениться пора! Не совестно в углу-то стоять?
Ванюшка посапывал и помалкивал.
Федор Атаманыч крякнул с досады и завел сладкую кленовую ложечку в глиняную, красными цветами размалеванную чашку, а чашка была полна пшенной каши, столь густо сдобренной коровьим маслом, что на потолке отсветом лежал-дрожал золотой обруч.
Пшенную кашу Ванюшка любил поболе синих камушков. А если кашу запивать холодным, прямо из погреба, вечернего надоя, молоком, чтоб зубы поламывало, — ради такого удовольствия Ванюшка всегда был готов исполнить любую просьбу. И вот поди ж ты!
— Дурачок ты у меня, что ли? — сокрушался Федор Атаманыч. — Ну, ладно бы у простого лешего сын дубина, а то ведь у самого атамана. Стыд! Горько мне, Ванюшка. А каши такой, как уйдешь из леса, тебе вовек не едать!
— И не надо! — взъярился в углу Ванюшка. — На мне волосы вон как растут! Я уже большой леший. Хочу — в лесу живу, хочу — в деревне, в домовых. И выпусти меня из угла, не то сам выйду!
— Что?! — встал Федор Атаманыч, постоял и сел. — Эх, Ванька! Малыш ты еще! Лесной леший — помещик, его побаиваются. А домовой — холоп, им помыкают. Весь век горе крестьянское будешь горевать.