— Говориш-шшь, змей утихомирить сможеш-шшь? — зашипело за спиной.

Шахшиман! — сжалась дева, а наложницы его вовсе дверь захлопнули.

— А меня, меня сдержать сможеш-шшь?

Чтоб не попробовать-то? — мелькнуло у пленницы. Она зашептала еле слышно заветные слова, направляя энергию в сторону нага. Тот рассмеялся, к себе ее развернул:

— Громче пой, не робей.

И закачался в такт напевным словам, закружил по комнате так, что у Дусы голова кругом пошла. Смолкла дева, сникла расстроено — не берут Шахшимана заклятья, а то хуже некуда. Как же от него избавится, как перебороть и из плена вырваться? Коловратов здесь поди не сыщешь, а остальное без толку применять.

Наг опять засмеялся, в губы ей впился. Хуже нет, поцелуи его терпеть — умереть и то милее.

— Обвыкнешься, — прошипел ей в лицо. — Змеей — царицей величать станут.

Горько звание, а сглотить надобно коли выбраться желаешь — вот Дуса и потупилась смиренно, но все же молвила:

— Своей величаешь, а о себе и слова не молвишь.

Змей осел, в глаза деве заглянул пытливо:

— Неужто примирилась?

— С тобой не совладать.

— Есть такое, — порадовался и обернулся человеком, понимая, что в таком виде меньше ее пугает. — Ты ко мне ладом и я к тебе миром. Идем крепище покажу. Небось не была здесь?

— Была.

— Все едино изменился он, — потянул за собой, за руку схватив. В проем в поле нырнул как в воду, плавно опустился, Дусу обнимая. Как у него так получилось? Дева и охнуть с испуга не успела.

— Летать можешь?

— Могу. Недолго и невысоко.

— А что еще можешь?

Наг покосился на подругу: больно любопытна. Никак что задумала? Но лицо у Дусы непроницаемое в своей наивности — сподобилась уже и мысли и чувства спрятать, от них лишь эхо испуга от спуска да легкая тень неприязни. Ее как не пытайся — не спрячешь.

Но то ладно: все проходит и то пройдет. Привяжется, нос воротить перестанет — срок дай.

— Могу миловать, могу наказывать. Могу так одарить, что родичи твои как идолу поклоняться начнут. И то будет. По нраву ты мне все больше и больше.

— Не хочу быть идолицей…

— Твое дело меня слушать, а что твоим было — кануло. Теперь моя власть. Завтра на заре уйду — за тобой пригляд оставлю. В руках сестры моей ты в миг доброй нагайной станешь. Как вернусь, заживем весело и вольготно.

«Веселье» нага она знала и невольно плечиками передернула. Одно ее порадовало в речи: сказ, что уйдет. Значит, будет у Дусы возможность скрыться от него и кого получится из смрада навьего вывести.

Шахшиман мысли ее уловил и засмеялся:

— Со мной тебе воля, без меня иго. Вот уйду, сама поймешь кто тебе солнце красное. Ждать меня будешь, как братьев не ждала.

Откуда уверенности в нем столько? — подивилась и огорчилась, подозревая, что не зря наг спокоен. Неужто испытание его обществом цветочки, а как оставит ее, так и ягоды начнутся? Что же твориться-то в крепище? Что за морок наги пускают?

— Даже огорчение твое сладкое, — прошептал Шахшиман на деву глянув. — Копи. Заберу все до капельки. А бежать не думай — моя ты и пока жив — шагу от меня не ступишь, сохнуть без меня станешь, в тоске гибнуть.

Не бывать тому! — сжалась Дуса.

— Сама узришь, — усмехнулся. — Помни, Мадуса, что сказал — то и станется. Иначе не было еще.

— Всякое впервые случается.

— Смешна ты! Но потешься — чего б нет?

Дверь открыл, на крыльцо деву вытащил. Весь вечер жуть по крепищу показывал, Дусу выставлял, в пояс ей кланяться заставляя. А на пиру на вечере во главу стола усадил, Ма- Ру погнав. Бесчестье то женщине, что ком в горле, а стерпела. Дусе же хоть под землю провались от стыда.

— Почто так-то? — зашептала Шиману, голову в вине клоня, взгляд в сторону кинуть стыдясь.

— Я тебе честь оказал, ровней при всех показал. Уйду — тебе кланяться станут, ты кнежить будешь, а Ма-Ра ноги тебе мыть станет.

— Больно черна честь твоя.

— Полно, Дуса. Оглянись — любая дева на твое место с радостью кинулась.

— Марины дщери, что твои сестры.

Глянула с тоской на тешившихся: скверное творили без ума да разума. Кружили вокруг костров да не огонь почитая — себя выказывая, не дань уважения природе отдавая, как было исстари — балуясь. Не танец то вровень с сильфами, подобно языкам пламени плавное стремление ввысь — дурь дичливая, безумная. Гогот, топот, тряска вместо привычных Дусе хороводных кружений да песен протяжных, льющихся благодатно, как воды полнокровных рек. Не волхва заповедная, Мать Великую почитающая — волховка, черноту воспевающая, самую тьму к себе призывающая. Страх от того, горе уму и сердцу. А от страха онемение и отупение. Ни мыслей дельных, ни противства скверне.

А тут еще Шахшиман, что льнул к ней, как лист банный. Обнимал, оглядывал, как сестра его нагайна сундуки со златом. Дурман в его взгляде, дурман в голове девушки, дурман вокруг. Веселье истовое, дурное.

«Омороченные, все как один», — понимала ранова дочь, но пальцем пошевелить не могла, чтоб хоть с себя и ближних заклятье морочное снять. Статуей льдистой сидела от объятий змея заледеневшая, от ужаса, что душу зябью окутал. Подумать — стыд. Что с ней, что с другими делается — скорбь Щурам, беда роду.