Недавно Терри Иглтон обратил внимание на два противоположных типа трагедии: большое, впечатляющее катастрофическое Событие, словно вторгшееся внезапно из какого-то иного мира, и угрюмая монотонность безнадежного состояния, деградация, которая продолжается бесконечно, жизнь как одно сплошное чрезвычайное положение25. Так различаются между собой большие катастрофы Первого мира, подобные 11 сентября, и унылые катастрофы, например, тех же палестинцев на Западном берегу Иордана. Первая форма трагедии — образ на «нормальном» фоне — характерна для Первого мира, тогда как для большей части Третьего мира катастрофой оборачивается сам извечный фон.

Катастрофа 11 сентября выглядела именно так: как образ, который заставил нас, живущих на Западе, осознать безмятежный фон нашего счастья, А ТАКЖЕ необходимость защищать его от вторжения чужаков… Короче говоря, она соответствовала честертоновскому принципу Радости-под-Условием — на вопрос: «Отчего эта катастрофа? Почему мы не можем жить счастливо всегда?» — следует ответ: «А почему мы должны быть счастливы во время без катастроф?»

Одиннадцатое сентября доказало нам, что мы счастливы, а другие ЗАВИДУЮТ нашему счастью. Вместе с тем можно взять смелость предположить, что, отнюдь не поспособствовав пробуждению Америки от идеологической спячки, 11 сентября было использовано как седативный препарат, позволивший гегемонистской идеологии вновь привести себя в норму: период после вьетнамской войны был для нее одной непрерывной травмой — ей пришлось защищаться от критических упреков, червь сомнения работал без устали, и его невозможно было просто задавить, всякая претензия на чистоту побуждении немедленно воспринималась как фальшь… до 11 сентября, когда США стали жертвой и смогли заново подтвердить чистоту своей миссии. Короче говоря. так и не разбудив нас, 11 сентября вновь уложило нас спать, продлило наш сон после кошмара последних десятилетий.

Ирония заключается в том, что ради восстановления американского патриотизма во всей его чистоте консервативный истеблишмент США мобилизовал ключевой элемент идеологии Политкорректности, который она официально презирает: логику виктимизации. Полагаясь на идею, что властью наделяются (только) те, кто говорит с позиции ЖЕРТВЫ, он доверился такому предположению: «Сейчас мы жертвы, и этот факт дает нам законное право говорить (и действовать) с позиции власти». Поэтому, когда сегодня мы слышим о том, что либеральной мечте девяностых пришел конец, что атака на Всемирный торговый центр безжалостно вышвырнула нас в реальный мир, что легкие интеллектуальные игры закончились, мы должны помнить, что такой призыв противостоять грубой действительности и есть идеология в ее чистейшем виде. Сегодняшний лозунг: «Американцы, проснитесь!» — это эхо гитлеровского клича: Deutschland, eruwche! [61] , который, как давным-давно писал Адорно, означает совершенно противоположное.

Однако вновь обретенная чистота американского патриотизма — ЭТО всего лишь одна из сторон обычного поведения либералов, оказавшихся перед лицом жесткого конфликта: они удаляются на безопасное расстояние от тех, кто принимает в нем непосредственное участие, поскольку все стороны одинаково повинны и «нет никого с чистыми руками». Всегда можно сыграть в эту игру, в которой играющему предлагается двойной выигрыш: сохранить свое моральное превосходство над теми («в конце концов, все они одинаковы»), кто ввязался в борьбу, а также возможность избежать трудностей, связанных с выбором собственной позиции. который требует анализа конкретной ситуации и поддержки одних против других.

В последнее время создается впечатление, что сложившийся после Второй мировой войны антифашистский пакт трещит по швам: прежние табу утрачивают свою силу для историков-ревизионистов, с одной стороны, и «новых правых» популистов — с другой… Парадоксально, но те, кто расшатывает этот пакт, взывают к стандартной либеральной логике виктимизации: безусловно, жертвы фашизма были, но как насчет жертв послевоенных репрессий? Как быть с немцами, изгнанными из своих домов в Чехословакии в 1945-м? Есть ли у них свое право на (финансовую) компенсацию?26 Эта странная связь денег и виктимизации является одной из форм (возможно, даже, истинной) сегодняшнего фетишизма денег: подчеркивая, что Холокост был абсолютным преступлением, все обсуждают условия его должной ФИНАНСОВОЙ компенсации…

«Деконструктивистская» критика идеологии старается показать, что независимый свободный и ответственный субъект представляет собой юридическую фикцию, создаваемую для того, чтобы вменять ей ответственность за социально неприемлемые действия и притуплять нужду в тщательном анализе конкретных социальных условий, которые ведут к возникновению неприятных явлений. Когда униженный безработный афроамериканец начинает воровать, чтобы прокормить семью, или разражается приступом неконтролируемой агрессии, разве не цинично взывать к его ответственности как автономного морального субъекта? Однако старое правило идеологии справедливо и здесь: симметричная инверсия идеологического суждения не менее идеологична — разве сегодня мы не имеем дело с противоположной тенденцией, когда вина (и соответственно юридическая ответственность) переносится на внешние структуры? Вот публикация из Associated Press от 26 июля 2002 года:

Послание, на котором основывается этот иск, очевидно: я здесь ни при чем, я просто пассивная жертва обстоятельств, на мне нет никакой ответственности — поэтому не я, а кто-то другой ДОЛЖЕН нести юридическую ответственность за мою беду. Отсюда становится понятным, что скрывается за так называемым синдромом ложной памяти: навязчивая попытка объяснить сегодняшние психологические затруднения переживанием сексуального домогательства, которое имело место в прошлом. И снова смысл этой операции — в отказе субъекта взять на себя ответственность за свои «сексуальные инвестиции»: если причина моих расстройств находится в травматическом переживании сексуальных домогательств, то мой собственный фантазматический вклад в мое сексуальное imbroglio [62] вторичен и совершенно не относится к делу.