Леник задумался, подошел к окну. Уже почти стемнело, глянцевые листы вишен стучали в стекло, небо было подсвечено странным сиреневым цветом, словно за облаками кто-то включил люминесцентную трубку.

Выборгский взгромоздился на табурет, чиркнул спичкой и зажег керосиновую лампу, подвешенную к чистому белому потолку.

– Значит, говоришь, матросики наши, Нифонтов-то с Петруничевым, накрылись?

– А ты думал как? При такой-то нервной жизни? Откуда силы?

– Не скажи, не скажи, – прошептал Явич, – Эти, что без ноздрей, они…

– Стало быть, ты такого не удостоился? – Леник протянул руку и ткнул пальцем в хитро вырезанную, извилистую ноздрю Явича, из которой торчали седые волоски.

И Выборгский вдруг захохотал, отчаянно, яростно, откинувшись на черную потертую спинку дивана. При этом приоткрылись его пожелтевшие, кое-где пообломавшиеся, но еще полностью свои, крепкие зубы, которые он умудрился сохранить даже на Ледострове, жуя запасенные кору и ягоды. Потом он провел клешней по лицу, смахнул с глаз слезы и заявил:

– А я, Леник, их умнее. Вот.

Анпилогов ухватился за это словечко «их» и взвился.

– Кого это «их», Федор Иваныч? Кого именно? Из какой, извините, планетной системы? А галактика-то там наша? То есть – соседи это или вовсе иногородние?

– Не-е-е-т, Носатый! Здесь, думаю, что-то вы с сотрудником Нифонтовым, со своим постным огнем и многотонными изделиями, просто, в буквальном смысле этих слов, попали пальцем в небо.

– И откуда же они взялись? – ядовито спроси Леник.

– Они? Не знаю, Носатый, не знаю. Но у них, полагаю, есть свое место. И не в таком нашем примитивном вместилище, как пространство, или, как Нифотов-то все – космос, космос… Здесь совсем иное вместилище, и как-то это все связано с нашей головой, – Явич погладил себя по редким, седым, слишком отросшим волосам.

Анпилогов снова вернулся к окну, поковырял стекло ногтем, потом покружил по комнате, поддергивая брюки и затягивая на новую дырочку ремень.

– Ну, это ты так считаешь, Явич. Допустим. И когда же ты обнаружил их, в этой… немаловажной детали своей фигуры?

А Выбогский вдруг словно переломился пополам, склонился к коленям, спрятал лицо и снова перешел на шепот:

– В Реальном. Мы собирались у Артамоныша, нашего учителя по естествознанию. Он говорил про вертикалистов, про их правила. Все, кстати, вполне разумно. Правда, позже я с ними разошелся в некоторых постулатах… И во время речей Артамоныша, я все время ощущал в себе еще и другой слой речей. И там тоже было много верного и сообразного моим собственным суждениям. Даже казалось, что все придумал я сам: и про породу, и про включения, и про управление народами на их основе.

– То есть, – Леник присел на корточки и попытался заглянуть в глаза Явича, – в тебя заложили, скажем так, предпрограмму.

И Выборгский тогда чуть приподнял голову и поглядел куда-то наружу, вроде и не замечая больше Леника, куда-то вперед и вверх, туда, где горела красноватым огоньком керосиновая лампа, вдруг начавшая покачиваться, подгоняемая неизвестно откуда взявшимся сквознячком. На лице Выборгского в этом неправильном свете обозначились височные кости, бугры лба, а из провалов глазниц выплыли отсвечивающие красным белки, лишь внизу уступившие место сектору темной радужки.

– Предпрограмма. Предпрограмма есть у гения. Гений – это предпрограмма.

– Ой, Явич, – Леник поднялся и брезгливо отряхнул брюки, – Бормочи ты, что хочешь. Только я думаю, что у «них» есть вполне конкретное обиталище. Во всяком случая я видел нечто оч-ч-чень даже материальное – желтое озеро в провале в степи, под городом Яицком. И над озером – сиреневый дымок.

– Возможно, ты и прав, Носатый, – Выборгский ни с того ни сего сладко потянулся, – я ведь тогда в Пятом мятежном и насобирал желтой породы, от которой иной раз и шел твой, как ты выражаешься, сиреневый… Был еще и вовсе лиловый камушек… – но все это Выборгский уже еле выговаривал, язык его заплетался и одной рукой он взбивал цветастую подушку в углу дивана.

А потом стал устраиваться поудобнее, то так, то эдак, подгибая ноги и подкладывая под щеку ладонь:

– Ты, Леник, притуши-ка лампу. Спать хочу.

Анпилогов махнул рукой, разобрался с лампой и захлопнул тяжелую черную дверь.

Когда на обратной дороге он проезжал мимо Ошалого бора – все небо окрасилось над ним ярко лиловым, свет шел снизу волнами, видны были и всполохи с желто-белым ободом. Леник понял – это полыхала Ошаловская станция слежения – полыхала странным, нетерриальным огнем.