громко запела Юля.

Она стянула через голову майку и ощутила на шее медный сосок рукомойника. Тотчас же ледяные струйки прохватили ее до ребер. Ойкнула, но соска не отпустила.

— Буратино, веселый человечек… простудишься!

В глаза лезут мокрые пряди. Юля ничего не видит, но узнает по голосу Асю Егорову, бригадиршу.

— Мамка, это ж одно удовольствие. Попробуй!

— Вытирайся скорее!

— Антонина Петровна так советовала. Лучшая закалка.

— Забюллетенишь, вот и будет закалка.

— Ты посмотри, Ася, какая прелесть: белое и зеленое.

— Сегодня шифер сгружать. Машины придут из Металлического. Все будет мокрое от этого снега. Чему тут радоваться?

Вот всегда она такая, «мамка, мамуля», как прозвали Асю в бригаде, — никогда не разделяет Юлиных восторгов.

В палатке перед зеркальцем Ася расчесывает, заплетает густые волосы цвета темной меди. Косы идут ей, она полная, румяная.

Ася старше всех, ей уже двадцать четыре года, она работала на фабрике ткачихой, а потом контролером ОТК. Во всем разбирается. Если мастер неправильно закроет наряд, сама пойдет в бухгалтерию и добьется правды. Спокойная, рассудительная.

— У нас на фабрике страстей наговорили, — делилась она с Юлей. — Запоешь ты, говорят, на Севере «Сулико». Как укусит комар — помрешь. Ездить, говорят, там только на собаках можно. И кругом белые медведи бродят… Глупости все. Пока в палатке поживем. А ближе к зиме потребуем, чтобы в щитовой дом переселили.

«Буратино» — так Ася прозвала Юлю. Считает ее непоседливей, неугомонной, как тот забавный деревянный человечек, что описан в сказке. (А в школе подруги звали Юлю «Юлой» за невысокий рост и стремительную походку.)

Шутливые прозвища даны и остальным обитателям палатки.

Возле печки — всегда жалуется, что зябнет, — спит хорошенькая смуглая Руфина, Руфа — «чертовски милая девушка».

Мурлыча песенку, застилает койку русоголовая, всегда приветливая Ядя — «Одуванчик». Она не ленинградка, приехала из Белоруссии. Здесь работает ее брат Николай — буровой машинист на руднике, бывший пограничник. Он часто навещает сестру, любит ее и заботится о ней, а она стирает ему бельишко. Часто вместе сидят в уголке и читают полученные с родины письма.

Проснулись, но еще нежатся под одеялом «Сестрички» — Нелли и Майка. Они очень разные, но их водой не разольешь: отсюда и прозвище «Сестрички».

У тоненькой большеглазой Нелли характер переменчивый. То щебечет без умолку, пересказывает кинофильмы, то целыми часами молчит, о чем-то вспоминает. Или вдруг заплачет без всякой причины. Может, одна только Майка и знает, что творится на душе у Нелли.

У Майки-коротышки сильные руки и мальчишеские повадки. Майка то восхищает Юлю, то злит. Иной раз хочется Майку расцеловать, иной раз за нее стыдно. Майка курит, вставляет в разговор блатные словечки. За ругань палатка объявила ей однажды бойкот (против бойкота возражала одна лишь Нелли). Майка страдала, ни в какую другую палатку переселяться не соглашалась и спала на улице, пока Егорова не разрешила ей вернуться, строго предупредив: «Услышу еще раз — исключим навсегда». На работе Майка сноровистая. Под койкой у нее всегда пила, штыковая лопата, гаечный ключ и другой рабочий инструмент. Раз прекратилась подача воды из временной котельной и слесаря на месте не оказалось. Все скисли, а Майка сказала: «Сейчас будет порядок». Через развороченные траншеи, через груды угля пролезла в дальний закуток котельной, что-то зажала, что-то отпустила — и вода пошла. Умела она и стряпать, но возиться с готовкой обеда не любила и в столовую тоже почти не ходила: питалась преимущественно конфетами и пряниками. Между прочим, никто лучше Майки не был осведомлен, какие продукты привезли в буфет.

— Девочки, паук ползет! — вскрикивает вдруг Ядя. — Письмо будет.

— Ты и так получаешь, — невесело откликается Нелли.

— Ну вас, разбудили! — Руфа натягивает на голову одеяло. — Дали бы еще полчасика…

— Вставайте, вставайте! — Егорова надевает ватник. — Уже в рельс били. Руфа, ты вчера дежурила? Щепочек совсем не осталось.

— Майка колун утащила.

— И чурочки все, — хмурится Егорова. — Протапливать нечем. Сегодня снег выпал.

— Снег! Уже! — Руфа откидывает одеяло, садится на койке. — Что же осенью будет?

— Вот колун! — Майка почти швыряет топор к койке Руфы. — «Чертовски милая»… Чего она бодягу разводит!

— Майка! — останавливает Егорова. — Опять твои словечки.

— Попросим мальчиков, они и наколют. — Руфа застегивает лифчик. Руки у нее красивые, кожа атласно-золотистая. — Игорь-то уж обязательно забежит. Он ведь без Буратино жить не может.

— А тебе и завидно! — снова ожесточается Майка.

— Мне? Ха-ха! Нужен он мне. Вся их бригада за мной хвостом ходит.

— Мы с Игорем просто хорошие товарищи, — смущенно объясняет Юля. — Еще в школе дружили.

— Друг по гроб жизни, — с расстановкой произносит Руфа. — А знаешь, что он тебя «горе-патриоткой» называл?

— Врешь!

— Сама слышала. Еще в поезде.

— Неправда! Не мог он так…

— Мама, говорил, не отпустила ее. Мамаша ей дороже Родины. Горе-патриотка. Теперь-то, конечно, он того не скажет.

Слова Руфы заставили больно толкнуться сердце.

— Я действительно тогда из-за мамы… не могла с первой партией…

— Буратино! Глупый ты человечек! Что ты перед ней оправдываешься?! — вскипает Ася. — И вообще хватит болтать. Пошли.