Здесь по-прежнему вывеска — «Коммунистическая партия Советского Союза. Грозненский горком КПСС». Вход охраняют милиция и какие-то обросшие молодые люди, видно, вооружены.

Впервые он предъявил свое удостоверение и даже не ожидал такого внимания.

— Иностранный корреспондент, агентство «Рейтер», — передали по коридору.

— Пропустите к председателю.

— Мне не к председателю, мне к генералу, — попытался объяснить Ваха.

— Теперь он председатель, — объяснили ему.

После учебы в Москве Ваха мало чему может удивиться, да очень странно, что для восставших людей, точнее, как их называют, «Объединенного Конгресса чеченского народа» выделили целый этаж, к тому же второй, со всеми коммуникациями, якобы для того, чтобы были под контролем, ну и демократия с перестройкой в стране — равенство масс!

По сравнению с обкомом — здесь явное столпотворение, грязь, курят, и все кучкуются вокруг кабинета председателя, куда свободно входят и выходят.

— Ба! Так это лучший выпускник Академии, — так приветствует председатель Мастаева, он в генеральской форме советского офицера. — Как зовут?.. Оставьте нас одних — важное интервью зарубежной прессе.

По-чеченски генерал говорит плохо и по-русски, видно, не Ленина, а более Устав армии читал. Но внушает доверие и силу: прямолинеен, лаконичен, физически очень крепок, выправка, и главное, чего не было в обкоме, — блеск в глазах.

Хотя и пришел сюда Мастаев по вызову, а вот общаясь с генералом, то есть председателем, он все больше и больше попадал под его обаяние, никакой заготовки нет, и речь правильная, нужны свободные, равноправные отношения со всеми, нужно новое общество, где нет образцовых и не образцовых, где действительно будет превалировать ленинский принцип — всем по труду, и генерал на это делает акцент, подтверждая, что он член КПСС, измены и для себя не потерпит.

От этих искренних, пламенных речей сам Мастаев уже заразился независимостью, и в нем мысль, как искры, он тоже завтра должен выступить на митинге в поддержку генерала. Вот только одно плохо — здесь равноправие понимают в прямом смысле, и погоны генерала, и его приказы не помогают — все равны, посему какое-то необузданное панибратство, так что любой, в любое время в этот кабинет может войти. Беседа, точнее важное интервью, постоянно прерывается, мысль пропадает. Пришлось скрыться в соседней комнате и запереться на ключ.

Вот здесь, в спокойной обстановке, за чаем, Мастаев был полностью покорен по-ленински выверенными идеями переустройства чеченского общества, когда под конец раздался звонок — Ваха уже знает — это не простой аппарат:

— Здравия желаю, товарищ командующий. Есть! Есть!

Разговор был короткий, а по окончании Мастаев со своей непосредственностью спросил:

— А кто у вас командующий?

Что-то сразу же поменялось в облике председателя, он явно стал не просто генералом, а словно летчиком-истребителем, так исказилось его лицо; и какой был вопрос — такой же прямой ответ:

— Главнокомандующий у нас один! — он больше не сел, и Ваха понял — прием окончен.

Когда Ваха вышел из горкома, было уже темно. О митинге «непокорных» напоминали лишь костры на набережной Сунжи, и оттуда веяло некой романтикой. А город жил прежней жизнью. У ресторана «Кавказ» много машин, гремит бесшабашная музыка, слышны возбужденные голоса, пьяные выкрики.

К ночи стало более чем прохладно — все же осень на дворе. И Мастаев, поеживаясь, заторопился домой. И хотя конец беседы с генералом оставил неприятный осадок, все же он остался доволен, думая, что горком — это что-то новое, может быть, развитие, по сравнению с Домом политпросвещения и тем более с обкомом КПСС. И что характерно, в горкоме он не почувствовал отживаемости, а наоборот, авантюра, движение вперед.

Находясь под этим впечатлением, он почти до полуночи писал и вновь и вновь переделывал интервью с генералом. Самое трудное — концовка, он должен правду сказать, вот только телефонный разговор он хочет показать как позитив, все-таки к генералу позвонил сам главнокомандующий, ведь это патриотизм, а не национализм, тем более религиозный.

Довольный собою, он только поставил точку в первом в жизни интервью, как в этот поздний час услышал шаги за стеной в подъезде, потом перед чуланчиком. Осторожно открыв входную дверь, он выглянул во двор. Перед центральным подъездом, где вывеска «Образцовый дом», свет не горит, какая-то тень оттуда пересекала двор. «Наверное, Кныш», — подумал Мастаев и отчего-то не удержался, побежал за ним, а когда вышел на соседний проспект Революции, кто был — узнать невозможно. Даже в этот поздний час в городе много прохожих, особенно праздной молодежи. Весь город в огнях и звуках музыкальных клаксонов машин.

За истекшие насыщенные событиями сутки Мастаев здорово устал и надо было возвратиться домой, да любопытство толкнуло: если это Кныш, то он пошел в свою обитель — Дом политпросвещения, туда и двинулся он, и не светлыми улицами, а дворами, и у самой цели он увидел, не эту тень, здесь очень темно, а сигареты огонек, и он повел его не к парадному входу, а к воротам со двора. Все закрыто, ничего не видно, зато слышно — что-то загружают.

Ваха стал искать хотя бы щель в заборе, чтобы заглянуть, и тут кто-то до ужаса его напугал, ткнул под ребра.