Шрифт:
Болотников остановил лошадей с большим трудом. Андрей Петрович подбежал к издыхающему зверю, прирезал его ножом и приволок в сани. Помчались дальше. Дорогой убили еще двух волков. Андрей Петрович хоть и свалил четвертого, но кони до того напугались, что остановить их было уже нельзя. Охотники видели, как волки рвали в клочья подстреленного.
В Калугу прибыли к ночи.
Дома перед сном трапезовали привезенным поросенком с хреном и выпили полынной настойки.
Засыпая, Иван Исаевич вспомнил о недавнем кулачном бое.
«Постой, я вам удружу», — думал он, улыбаясь.
Утром раздался частый звон большого кремлевского колокола. Горожане двинулись в кремль. На площади стоял помост. Под приветные крики толпы появился Болотников. Он окинул зорким взором море голов и громко, весело заговорил:
— Любезные калужане, дело у меня такое…
Он остановился, посмотрел на коренастого дядю в поддевке, беличьем треухе, валенках. То был шерстобит, из Подзавалья.
— Эй, дядя, как тебя величать? — обратился к нему Иван Исаевич.
— Селифан Гаврилов, так-то! — прогудел бородач.
— Ну-ка, поднимись ко мне! Подь, подь, не чинись, не гордись!
Бородач, подталкиваемый сзади, взошел на помост. По толпе прокатился громкий, веселый смех.
— Ай да Селифан, красовит больно.
— Уж и обличив, волк те заешь!
— Разной масти, право слово!
Действительно, у бородача не было видно левого глаза. Взамен его почти по всему лицу расплылся багровый синяк, нос вздулся, как свекла. Лицо было желто-красно-бурого цвета. Болотников, обращаясь к шерстобиту, жалостливо спросил:
— Ай, ай, ай, дядя Селифан, и кто тебя так изукрасил?
— Третьева дни в бою у Лапушкина колодца.
— Ну, а ты?
— Я-то? И от меня кое-кому досталось. Будут долго помнить. Так-то!
— Ин ладно, дядя Селифан. Подивились мы на тебя, шествуй с миром. Таких, как ты, после кулачного боя много. Силы вам девать некуда. Вот и деретесь! А давайте-ка силушку на иное пустим, не на мордобой, а на потребу всем.
Теплые нотки были слышны в голосе Болотникова. Толпа зашевелилась, тихо зашумела, кое-кто вздохнул.
— Душевно бает Иван Исаич.
— Нишкните, воевода говорит.
Болотников продолжал:
— Вы — сила. Сообща, значит, и двинем, силушку свою съединим. Оно сходнее, нежели корежить друг друга. Глянь туда!
Толпа обернулась, куда указывал рукой воевода. У кремлевской стены в углу лежала громадная куча бревен, досок, камней.
— На базаре вашем, к примеру, как торгуют? Как придется: с саней, с телег, а то и на земле. Не дело! Давайте-ка построим крытые торговые ряды, оконца со слюдой. На улице дождь, снег, ветер, а в рядах торгуют и в ус не дуют, товар не на земле, а на длинных, чистых ларях лежит. Что, други, скажете?
На помост поднялся высокий, тощий посадский, угрюмый, рябой, борода рыжим клином.
— Иван Исаевич и вы, народ, слушайте! Конечно, ряды — дело доброе, а токмо ныне ко времени ли строить-то их? Отстроим, а вороги из пушек разобьют, сгорят они. Вот и вся недолга. В ратное время не до стройки. Окромя того, голодуха на Калугу надвигается. Чем в новых-то рядах торговать станем? Ась? Нечем! Так я мыслю. Прощенья просим.
Посадский сошел. Болотников, нахмурившись, с усмешкой поглядел ему вслед.
— Конечно, чтобы поработать, руки не подымаются, а на мордобой да пьянство времени хватает! Человек не медведь. Тот в берлогу забрался, лапу сосет. Более и дела ему нет. Человек же должен и для себя и для других что-то делать. К примеру, садовник старый яблони садит, а яблоки от их уродятся через многие годы, когда и садовника-то вживе не будет. Он о других помышлял.
Толпа внимательно слушала. Раздавались голоса:
— Верно, воевода, баешь!
— Истинно так!
Иван Исаевич горячо продолжал:
— На войне мы за себя и за других стоим, и мирное житие пускай таковым же будет. Ныне торговать нечем, баял посадский. Как сказать? Ныне голодухи сильной нет: заставы вражьи за рекой порасшаталися, товар к нам попадает. Придут времена, когда товару вволю будет, а ряды-то уж и готовы! Их, баял он, из пушек разобьют. А если не разобьют? В случае чего снова их построим. Живые мы люди али мертвяки? Пускай жизнь сильнее смерти будет!
Последние слова воевода произнес с большим подъемом. По всей площади прокатился гул одобрения.