Шрифт:
– Как же они живут, атаманы ваши?
– По-разному… плохой атаман долго не живет…
– Вот я тебе о том и толкую: люди – они везде одинаковы.
Внезапно ее настроение поменялось, она лукаво улыбнулась и толкнула меня в грудь:
– Иди снимай свое железо. Что думаешь – довел бабу до слез, и все? Так просто я тебя не отпущу. Хватай другую лавку, тащи к той, что возле стены.
Она была горячей и страстной, свежей, как ключевая вода, уста ее были слаще меда, ее высокая грудь оставалась единственной прохладой среди жара наших тел…
Даже в Библии Соломон умудрился похожие слова написать. У нас не было фруктов, было только вино, мы изнемогали от этой ночи, и только грусть иногда остро колола мое сердце: я знал – такого больше у нас с ней не будет…
Воистину во многом знании – многие печали. Слишком многие…
Как точно сказал поэт:
Захочеш ще, як Фауст, ти вернути дні минулі, та знай, над нас боги глухі, над нас, німі й нечулі [6] …6
Захочется тебе еще, как Фаусту, вернуть прошедшие дни, но знай: боги над нами глухи, немы и бесчувственны… (Укр.) Стихи О. Олеся «Чары ночи».
Второй молодости не бывает, даже если тебе дали второе тело. Молодость – это чистый белый лист бумаги, на котором ты пишешь, а потом стираешь, стираешь и вновь пишешь. Если вначале твои строки ярки и контрастны, то со временем бумага сереет – и уже не разобрать, что на ней… поэтому все песни о первой любви сочиняют, а не третьей или пятой. Иногда еще о последней любви песни пишут, но это можно отнести к случаям острого старческого склероза. Память отказала – и все у тебя как в первый раз.
Когда мы, вернувшиеся с седьмого неба обратно на землю, лежали, прижавшись друг к другу, она тихо сказала:
– Чудной ты, Богдан, лицо не бритое ни разу, а глаза – как у деда старого. И любишь меня, будто это в последний раз.
– Завтра побреюсь, у меня теперь кинжал персидский с добычи есть – раз голову бреет, то и лицо не подерет. А день каждый последним стать может, на все Божья воля. Остальное тебе Мотря расскажет, если захочет, она про меня все знает – больше, чем я сам про себя знаю. Давай поспим чуток, завтра день трудный, даст Бог, не последний.
– Ну вот, поведал один. Теперь спать не смогу, так дознаться про все хочется.
– Спеть тебе колыбельную?
– А ну спой.
– «…Тебя, когда ты дремлешь, засыпая, я, словно колыбель, качать готов…» [7] – попробовал на ходу сымпровизировать.
– Господи, какие ты бесстыдные песни поешь… – Эта оценка моего поэтического компилирования была для меня совершенно неожиданной. – Но слово дал – давай качай меня. А на чем ты меня качать будешь? – лукаво спросила неугомонная молодая женщина с таким нежным именем. Именем, пережившим века и все церковные издевательства над славянской культурой и над славянскими именами.
7
Стихи Расула Гамзатова, пер. Наума Гребнева (песня Оскара Фельцмана «Колыбельная», ВИА «Цветы»).
– На руках, конечно.
– Не, на руках умаешься, добре думай…
Встав затемно, в свете лучины я одевался, и при взгляде в ее странные, меняющие свой цвет глаза мне было и радостно, и грустно. Радостно оттого, что эта ночь соединила меня с этим миром, он стал более реален, в нем появился объем, я уже не чувствовал так остро своего инородства.
Отчего мне было грустно – это объяснить нетрудно… ведь знаний в голове за ночь не убавилось… Любка моя вспомнилась, ее черты смешались в голове с чертами этой женщины – и стало грустно, что так может быть. Для радости причин не сыскать, а для грусти их полно вокруг нас. «Прощай же? Грусть/И здравствуй, грусть/Ты вписана в квадраты потолка…» [8] – кажется, такое сравнение придумал поэт.
8
Стихи Поля Элюара, пер. Мориса Ваксмахера.
– Давай вставай, а то сейчас уснешь и базар проспишь, а мне сюда на телеге ехать недосуг, дел много.
– Как же я встану, ты с меня рубаху ночью снял, а обратно не надел. Пока обратно не наденешь, не встану.
– Нет, придется тебе, золотая, самой потрудиться, а то ни ты, ни я на базар не попадем. А дети встанут – так им будет на что посмотреть.
Любава выскользнула из-под покрывала и потянулась всем телом, повернувшись ко мне спиной. Ее густые, не заплетенные в косы волосы окутывали ее и светились неяркой золотой короной в свете лучины. Затем она нагнулась, делая вид, что ищет что-то под лавкой. Шлепнув ее по заднице, прижал ее упругое тело к твердому металлу и накрыл ее уста, возмущенно шепчущие, какой я негодяй, запрятавший ее рубаху, а теперь пользующийся ее беспомощностью.
– Рубаха твоя на столе лежит. Чего ты ее под лавкой ищешь? Мне пора, пожелай мне удачи, сегодня она нам ой как нужна будет. Я спою тебе еще колыбельную, обещаю. Не забудь ничего из того, что сказывал, дорога дальняя. Главное, дурниц не наделайте и глазами своими на людей не пяльтесь.
– Иди уже, советчик. Ничего с вами сегодня не будет, езжай спокойно. И мы доедем, не боись. А вот что дальше – то мне неведомо.
Придя на постоялый двор, я застал всю компанию уже в зале. Народ встретил меня радостными криками и требовал подробностей проверки. Особенно их интересовал вопрос, достаточно ли глубоко я проверил способности претенденток, с разных ли сторон подходил к этому вопросу. Мои отмазки, что я выпил вина и с устатку прямо на лавке уснул, только убедили народ в моей скрытости. Они меня мордовали, пока я не выдумал историю про полеты в ступе и дикую любовь под морозными звездами с кровожадной ведьмой, обещавшей меня загрызть, если буду лениться. Не удивлюсь, если именно эта интерпретация событий получит широкое хождение в нашем селе.