Неизвестно
Шрифт:
Тигрыч писал то, во что верил тогда: силой подавить ради- кальское движение нельзя, ибо оно вызвано тяжелым положением народа. И если ничего не изменится, то страну ожидает «кровавая перетасовка, судорожное революционное потрясение».
Тут Перовская очнулась: не понравилось «судорожная». Считалось: революция — не болезнь, не судорога, а очищение, бодрое подталкивание слишком уж медленной истории. Но Тихомиров лишь отмахнулся, и Соня, вздохнув, ушла спать в соседнюю комнату.
Есть два выхода: либо революция, либо «добровольное обращение верховной власти к народу». «Народная Воля» советует избрать второй путь. И тогда. Исполком прекратит свою деятельность, успокоенные террористы разойдутся для мирной работы на благо русского народа.
Тихомиров никогда еще не писал Царю. И от этого сердце стучало по-весеннему гулко и смело. Он чувствовал себя дрессировщиком, грозно входящим в клетку к саблезубым хищникам. Удар хлыста — уверенная фраза, требовательная команда — и, готовые растерзать его обитатели клетки сидят как миленькие; будто и не знают, что перед ними — всего лишь слабый человек с глуховатым голосом и вращающимися глазами, состоящий из нежной тленной плоти.
«Итак, ваше величество (нарочно — с маленькой буквы), решайте. Перед вами два пути. От вас зависит выбор. Мы же затем можем только просить судьбу..» Хотел написать: молить Бога, но остановился. Это уж слишком. Довольно и того, что он явился сюда с траурной повязкой на рукаве — по случаю царской кончины. Пояснил: для конспирации.
«Дворник. Саша. Ты бы понял меня? Ты, великий мастер потаенных дел, партийных секретов. Или же успех конспирации, в конце концов, может завести в тупик? В тупик бессердечности, подлого обмана, измены? Ведь конспиратор должен быть виртуозом лжи, притворства, и не чувствовать при этом отвращения, укора совести.»
Трудный вопрос. И только ли для конспирации он надел повязку? А не вспомнил ли он, подходя утром к Вознесенскому мосту, старого учителя Рещикова, тихо заплакавшего после каракозовского покушения? И еще — странное лицо гимназиста Андрюши Желябова.
Впрочем, довольно.
«. просить судьбу, чтобы ваш разум и совесть подсказали вам решение, единственно сообразное с благом России.» (Так- то, ваше величество! «Ваше великое — не перелезешь», — вспомнилось халтуринское, злое).
Не удержался, прочитал концовку вслух. Кружковцы молчали — торжественно и бездумно. Кажется, он снова берет верх — над всеми их подкопами, гремучими студнями, под- сайдашными кинжалами, «медвежатниками», над сходками- встречами, гоньбой за предателями, знаками безопасности в штаб-квартирах, спорами, беготней от полиции, и именно эта беготня почему-то особенно мучила его: жертвенная борьба за народное счастье вдруг превращалась в мелкие стычки с охранкой.
Обстановку разрядил Фроленко, появившийся с бутылкой красного вина, колбасой и новой эпиграммой на Победоносцева:
Победоносцев — для Синода.
Обедоносцев — для Двора.
Бедоносцев — для народа.
И Доносцев — для царя.
Смеялись долго, громко, да так, что даже разбуженная Соня вышла к ним. И тоже улыбнулась. В последний раз.
Глава двадцать четвертая
Под аркой Гостиного двора остановилась, тяжело дыша, дама средних лет в темно-синем пальто с пелериной. Тихомиров не сразу заметил ее; больше волновал красный кант на брюках усатого прохожего, одетого в штатское: филер? жандарм? Так спешил, что штаны поменять не успел. Куда спешил? За кем? Уж не за ним ли, Тигрычем?
В последние дни шпиономания вконец извела его. Повсюду мерещились агенты охранного отделения. Еще бы: второй метальщик Котик скончался от ран в тот же день в Конюшенной больнице, но маленький Рысаков в шапчонке из выдры был жив и открывал следствию одного товарища за другим.
Ворвались в тайную явку на Тележной; здесь до последнего патрона отстреливался Коля Саблин, а затем пустил себе пулю в голову. В квартире арестовали его любовницу Гесю Гельфман, как позже выяснилось, беременную на четвертом лунном месяце.
И, наконец, 10 марта взяли Соню.
Министр внутренних дел граф Лорис-Меликов незамедлительно доложил Александру III: «.10 числа, в 5 часов пополудни, на Невском проспекте, против памятника императрице Екатерине II, по указанию девицы Луизы Сундберг, задержана околоточным надзирателем 1-го участка На- рвской части Широковым женщина, проживающая по 1-й роте Измайловского полка с Андреем Желябовым. под именем вдовы Лидии Антоновой Войновой. Арестованная отказалась назвать свое имя. При осмотре у нее отобраны различные прокламации. По доставлении ее в с.-петербургское губернское жандармское управление арестованная в 11 часов ночи созналась, что она Софья Львовна Перовская. Как известно из показания Гольденберга, личность эта, живя в Москве вместе с Гартманом, принимала деятельное участие во взрыве 19 ноября 1879 года».
А вскоре в руки жандармов попали и остальные — Исаев, Ланганс, Фроленко, Якимова, Кибальчич, Лебедева. Из членов Исполкома на свободе оставалось лишь трое — Вера Фигнер, Маша Оловенникова и он, Тигрыч.
Лев понимал: это — разгром партии. Как нелепо, смешно зазвучало теперь его письмо к Царю: слова, пустые слова. Центр «Народной Воли» обескровлен, сил на борьбу не осталось.
Он осмотрелся: усатый господин в брюках с жандармским кантом куда-то пропал. А женщина. Бледная, с испла- канным лицом, она все так же стояла в арке, неслышно шевеля бескровными губами. Что-то знакомое было в ней. Господи, да это же мать Перовской! Конечно, конечно, это она. Осунулась, постарела.