Неизвестно
Шрифт:
Радоваться бы Сонечке (паспорт получила; свободна теперь!), да что-то мешало вполне почувствовать эту радость. Она вошла в родной дом украдкой, через черный ход, зная, что Лев Николаевич, еще слабый от болезни, ненадолго отбыл в присутственное место. Гнала от себя, жестоко и зло, настигающую жалость к отцу, нарочно вспоминая пыльный неуют его большого кабинета, по которому он недавно бегал, противно заламывал руки, кричал на дочь, взывая к ее разуму; вспоминала и гулкие коридоры отцовского министерства, где не встретила ни одного нормального лица—все только рыла — кувшинные, аршинные, неудобобытные, с тускло-тупыми глазами, не люди, а тени, перемещающиеся вдоль мрачных стен гадкой мышьей побежкой. (Это же Пушкин: «жизни мышья беготня.»). А может, она просто хотела увидеть — только мушиную тоску кабинета, только мерзкие физиономии, только бессмысленную суету? Вот-вот, и ничего другого.
Она изгоняла из памяти все, что было связано с отцом: как тот играл с ними, детьми, в кавалеристов, превращаясь в резвого скакуна, как дарил на именины синие гродетуровые платья, как рядился в Деда Мороза с мешком, из которого так и сыпались сласти. А сказки на ночь? А смешные истории за воскресным обедом?
Нет, нет и нет! Ничего. Все прочь.
Она вошла в свой дом, чтобы обнять мать и уйти оттуда навсегда. Потому что.
Потому что у обитателей ветхой дачи в Кушелевке были совсем другие лица. Особенно у студента Медицинской академии Марка Натансона — с его всегда пылающим взором, чуть всклокоченной смоляной бородой, порывистой походкой и властным зычным голосом, перекрывающим многого- лосицу собраний. Собственно говоря, Натансон и пригласил вчерашних курсисток Перовскую и Корнилову пожить, поучиться в кушелевской коммуне. Он сразу понял: из девушек будет толк. Понятное дело, революционный.
И не ошибся. На первом же занятии Соня с успехом прочла реферат по одной из глав «Политической экономии» Милля с примечаниями самого Чернышевского. Реферат понравился всем — Лопатину, Чарушину, красавцу Чайковскому и, разумеется, самому Натансону: тот просиял смуглым лицом.
— А не пора ли поразмяться? — воскликнул возбужденно.
Все гурьбой бросились по ступеням в сад, где стояли простенькие гимнастические снаряды. Сонечка первой схватилась за кольца, раскачалась, ловко перевернулась (спасибо брату за шаровары) и, не удержавшись, упала прямо в объятия Натансона. Кровь прилила к пухлым полудетским щекам, губы задрожали; сквозь бороду Марка она заметила, как сильно и часто пульсирует артерия на жилистой шее глав- ного коммунара, почувствовала, как напряглись кисти его рук. И еще заметила короткий отчужденно-испепеляющий взгляд Ольги Шлейснер, невесты Натансона. Странный взгляд, который она не поняла. Наконец, Марк отпустил ее. Сад пестро и звонко закружился вокруг, нехотя проступили голоса друзей, сквозь листву забренчала гитара и, кажется, Михрютка пропел:
Эх, влепят в наказание Так ударов со ста.
Будешь помнить здание У Цепного моста!
«У Цепного? Да там же III Отделение. Жандармы. Что со мной?»
Что с ней — Соне было неясно. Но почему-то страстно захотелось работать. Захотелось тут же составить реферат всей миллевской «Политэкономии» (что там — одна глава!), снова разжечь самовар, да так, чтобы все поняли: она не барышня-белоручка. Но лучше, конечно, за ночь законспектировать «Исторические письма» Миртова-Лаврова и под утро расплакаться все над тем же местом: «каждое удобство жизни, которым я пользуюсь, каждая мысль, которую я имел досуг приобрести или выработать, куплена кровью, страданиями или трудом миллионов.» И чтоб Марк расплакался. И Саша тоже, и Коля Чарушин, и Михрютка, и даже красавец Чайковский. Ведь все они — одна семья, единомышленники, понимающие друг друга с полуслова. Да разве это не настоящее счастье?
И при чем тут Натансон? Наверное, ни при чем. Что-то вообще изменилось в Соне. Если бы им с Корниловой с месяц назад сказали, что они войдут в коммуну, куда прежде вообще не брали женщин, подруги бы громко рассмеялись. Мужчины? Они их просто презирали. И что же теперь? Видела бы ее строгая феминистка Берлин с курсов у Аларчинского моста. Видела бы, как ловко ее, надежду курсов, поймал Натансон.
Соня, отложив книгу, с хрустом потянулась на поляне, озорно тронула травинкой загорелую щечку Сашеньки, задремавшей над письмом Бакунина к Сергею Нечаеву в подпольной газете «Виселица». Сегодня к вечеру на даче ждали гостя из Москвы — Льва Тихомирова; его уехал встречать на вокзале Чарушин.
О Левушке Перовская уже слышала. После ареста Кляч- ко и Цакни он выдвинулся в Москве на первые роли. Интересно, какой он?
От раскидистой яблони расползались вечерние изумрудные тени. Где же Чарушин, Тихомиров?
Чарушин встретил Льва все в тех же синих консервах. Они прошли по широкому Литейному мосту, а после по Выборгской двинулись вверх по Неве. Быстрым вращающимся взглядом Тихомиров успевал охватить все: и стирающих с мостков белье костлявых прачек, и греющихся в пыли гусей, и смеющихся у трактира молодых рабочих, и мещанина в синей суконной свитке, который, как показалось, слишком долго о чем-то расспрашивал рыжеусого городового и косил глазом на широко шагающих «скубентов».
«Дались ему эти очки, — раздраженно подумал Лев. — Внимание привлекают.»
— Настоящие революционеры владеют своим воображением, — словно бы уловив его мысли, бросил Николай. — Спокойно.
— Настоящие революционеры считают, что конспирация — это скромность, — не зло парировал Левушка. — Правда, тщеславие этого не переносит.
— Браво, Тихомиров! — добродушно рассмеялся Чарушин. — Все чисто. Никаких филеров. Или вам мерещатся агенты московского генерала Слезкина? Да вот и дача.
Скрипнула калитка, щеки нежно тронула сирень. Серые глаза Левушки округлились и забегали еще быстрее. Такого он не видел: на траве у дорожки возлежала целая группа молоденьких девиц, враз повернувших светлые личики навстречу вошедшим; но главное — все барышни были одеты в мужские рубашки и шаровары. Невольно шагнул к самой красивой.
— Это наша Саша Корнилова, — упал рядом на траву Чарушин. — А это Сонечка Перовская. У нее отец бывший губернатор. Гневается и зовет дочь нигилисткой. — улыбнулся чуть покровительственно.