Да потому что, сколько ни бились Клеменц с Богданови­чем, шар Феденьки Обухова никак не хотел взлетать. Кину­лись в ближайший оптический магазин, купили конвертер для добывания водорода, накачали им шарик, но все напрас­но: оказалось, газ следовало бы просушить, а времени не было. К тому же Кропоткина уже вывели на прогулку. И он во все глаза смотрел на забор: когда же над ним появится условный знак?

Тогда Соня Лешерн решилась: приладила шарик к зонти­ку, подняла его над головой и несколько раз прогулялась вдоль стены, в надежде, что князь заметит. Опять неудача: хрупкая барышня не вышла ростом; вот и не взмыл сигнал там, где давно ждал его истомившийся арестант.

Прогулка закончилась. Кропоткин вернулся в палату. И хорошо, и слава Богу. Поскольку, как на беду, в этот день узкий переулок у госпиталя был запружен дровяными воза­ми — пешеходу не протиснуться, не то, что пролетке с бегле­цом. Всех участников дела поймали бы тут же.

Но и медлить нельзя: на примелькавшуюся пролетку уже косилась стража. Решили: завтра, все случится завтра.

Еще не было и четырех, а на тротуарной тумбе сидел Зун­делевич и ел из пакетика вишню. Стоило в конце переулка появиться возу, зоркий Арончик тотчас же прекращал же­вать и выплевывать косточки. И сразу Левашев прятал в кар­ман огромный белый платок, и скрипач в окне старой дачи резко обрывал зажигательную мазурку Аполлинария Конт- ского. Дачу сняли за неделю до назначенного дня; в домике хозяйничали «супруги» — барышня Лешерн и брат Ореста Веймара — Эдуард, превосходный музыкант.

Наконец, снова вывели Кропоткина. Тот привычно тащил на руке зеленую полу халата.

Главная опасность — не часовые, вышагивающие по дво­ру, а солдат у госпитальных ворот, стоящий как раз напротив места, куда уже подъехала пролетка. Юра Богданович быст­ро выяснил, что служивый одно время помогал в лаборато­рии, и тут же завел высоконаучный спор. Тема была серьез­ная: вторичнобескрылые паразитические насекомые с колю- ще-сосущим ротовым аппаратом, распространенные по все­му миру; попросту говоря — вши человечьи, головные и пла­тяные.

— А ты, любезный, видал, какие у нее коготки, у бестии этой? — наседал на солдата Богданович. — Под микроско- пом-то, а?

— А то! Я ж ее, как только заступил, под энто стеклышко и сунул, — воодушевился от близкой темы часовой. — Когти загнутые, а во рту крючки. Жуть! Ни дать, ни взять — имаго!

— Да ты ученый малый! — рассмеялся Богданович, косясь на прогуливающегося по двору Кропоткина: когда же он ре­шится? когда? — А знаешь ли, какой нюх у этой твари? Вот уж кого вошь полюбит — пиши пропало. Только к нему и будет ползти.

— Не то заливаешь, барин? Что она, баба влюбчивая, что ль?

— Эх, Фома ты неверующий! Мы сами опыт проводили. Крутили шельму во все стороны, а она ползет к одному и тому ж. И еще.

В этот момент из окна серенькой дачи грянула бешеная мазурка: Эдуард Веймар дело свое знал. Музыка кричала, звала Кропоткина: путь свободен, скорее! Зунделевич без перерыва забрасывал сочные вишни в рот, косточки вылета­ли точно пули: да, путь свободен. Широкое напряженное лицо Богдановича снова приобретало оттенок раскаленного том­пакового самовара.

Князь по тропинке медленно приближался к воротам. Бог­данович увидел, как Кропоткин оглянулся, посмотрел на ох­ранника, остановившегося в нескольких шагах от него; сол­дат уставился на ворон, что-то не поделивших в углу двора.

Раз-два! — упал на траву зеленый арестантский халат. Князь рванулся к распахнутым воротам. Богданович шаг­нул ближе к часовому, заслоняя от него бегущего товарища.

— Ну и хвост у нее, вот такой! У вши.

— Какой еще хвост? Сказок тут не сказывай! — возмутил­ся откровенной выдумкой солдат. — Ничего под стеклыш­ком не было, сам смотрел.

— Ну, ты, брат, даешь! — горячился Богданович. — У тебя, должно быть, зрение слабое, как у вши. Хвоста не разглядел. Наврал, поди, про микроскоп? Кто ж тебя к нему подпустит?

— Что? Я?.. — задохнулся взмокший от обиды и умствен­ных усилий охранник; он в сердцах пристукнул ружейным прикладом.

А Кропоткин продолжал бежать. Разгружающие с возов дрова крестьяне вдруг заголосили: «Глянь-ка, побег! Ишь, шельма продувная, лови!» За князем ринулись часовые и си­девшие на тюремном крыльце солдаты. Один из них оказал­ся ловчее других и уже выбрасывал вперед ружье, стремясь догнать беглеца хотя бы штыком.

Скрипка играла, захлебывалась в сумасшедшей мазурке. Побледневшая барышня Лешерн фон Герцфельд, ломая тон­кие пальцы, металась у раскрытого окна серенькой дачи, глядя во все глаза, как под музыку бородатый князь несется к пролетке, запряженной рослым Варваром, роскошным при­зовым рысаком.

В пролетке сидел человек со светлыми бакенбардами, та­кими знакомыми бакенбардами, что выскочивший на улицу Кропоткин на мгновение замер: «Что?! Не может быть! Вели­кий князь Николай Николаевич? При чем тут?.. Провока­ция?»