Но уже набрал полный ход поезд Петербург—Москва, и уже пил крепкий чай в купе второго класса молодой крупно­головый человек, почесывая русую бородку и, скользя серо­голубым прищуром по снежной заоконной сумятице, упира­ясь порой в собственный взгляд на бликующем, летящем в ночи стекле. Это был мастер на все руки Виктор Обнорский. Он ехал в Москву не один. Рядом аппетитно хрумкал сахар­ком его товарищ по «Союзу», малословный литейщик Мус- тагов — из сибирских шорцев-промысловиков — с квадрат­ным подбородком и темными стальными ладонями. Спустя три дня этими ладонями он задушит члена «Северного союза русских рабочих» и агента III Отделения токаря Матвея Ос­троумова. Это случится в Мамонтовской гостинице, куда ве­селого гармониста заманят из Питера его бывшие соратни­ки. Предатель рванет было мехи, да назад свернуть уже не успеет.

Такая вот мушка — игра исключительно для двоих.

Глава третья

— А знаете ли вы, в чем разница между жандармом и бере­менной женщиной? Ах, не знаете? Что ж, скажу: беременная женщина при некоторых обстоятельствах может и не доно­сить. А жандарм донесет непременно! Ха-ха!

Тихомиров заметил, как вздрогнула Катюша (беремен­ная!), но скоро справилась с собой и улыбнулась, пусть и жандарму.

— Простите, я не представился: полковник Кириллов. Гос­подь мне вас послал. Спасибо. Я ваш должник. А в долгу, что в море: ни дна, ни берегов, — поежился полковник: видно вспомнил, как пропадал в ледяной глубине.

Голубая шинель, как и остальная одежда спасенного, со­хла у раскаленной печи. А он сам, блаженно кутаясь в тулуп хозяина заезжей станции, с наслаждением пил чай и говорил без перерыва — возбужденно, даже горячечно.

Тихомиров назвал себя: профессор Алещенко, Тихон Льво­вич.

«Кириллов. Кириллов. Неужто тот самый, у которого служил несчастный Капелькин? Год прошел со дня его арес­та. Нет, больше.»

— Был полковник, стал покойник. Кучер мой так выра­жался. Народ, знаете ли. Утонул, бедняга. А народ наш. Трясет меня всего, точно в лихорадке. Сейчас вспомню. Ах, вот: идеализация нецивилизованной толпы — одна из опас­нейших и наиболее распространенных иллюзий. Догадыва­етесь ли, чье умозаключение? Известного вольнодумца Тка­чева Петра. Слышали? Нынешние нигилисты-народники за своего почитают.

— Не имею чести знать, — соврал Тихомиров. Ткачева он прекрасно знал. Читал его «Разбитые иллюзии», «Люди бу­дущего и герои мещанства». — Я исследую быт и верования волжских инородцев. И замечу, ни одного бунтовщика среди них.

— Отрадно. Ибо любящий Отечество, правду и желающий зреть повсюду царственную тишину и спокойствие. По­тщится на каждом шагу все охранять. И тем быть сотруд­ником благих намерений Государя. — Голова полковника Кириллова сонно качнулась. — Известно ли вам, что писа­тель Достоевский списал своего Раскольникова именно с Ткачева? Приукрасил, конечно. Топорик вручил. А нас бра­нят. Ведь не любите вы жандармов, господин профессор?

— Отчего же? Необходимость. — пробормотал Тихомиров.

— Вот-вот, — устало и грустно вздохнул Кириллов. — А между тем не проходит в столице дня, чтобы начальник окру­га, дежурный штаб-офицер. Да, простой штаб-офицер. Дня не случается, чтобы не устраняли они вражды семейные, не доставляли правосудия обиженному, не искореняли беззако­ния и беспорядков. Увы, увы! О хорошем молчат, а малейшее дурное стараются выказать, точно зло важное.

— Вам бы, Ваше высокородие, водки выпить. Глядишь, и обойдется, — заморгал преданными глазами хозяин стан­ции. — Монополька царицынская, аки слеза. К случаю при­пасена.

— Неси, братец!

Тихомиров насторожился: сейчас жандарм выпьет водки, разговорится и вдруг удастся узнать что-нибудь о Капель- кине. Однако полковник, стремительно осушив полграфи­на, поднял на «профессора» тяжелый тусклый взгляд:

— Народ. Не интеллигенция, нет! Народ называет нас. Вы не поверите: больницей неизлечимых. Ибо не отвергнут. И это вселяет. — Мысли Кириллова стали путаться. — Не переустройство, а оздоровление. Идеал благосостояния и спокойствия.

Полковник мотнул головой и забормотал, торопясь и сби­ваясь. О каком-то платочке, да-да, о платочке.

Внезапно он привстал и посмотрел на Тихомирова протрез­вевшими на миг глазами: — А я вас вспомнил! Вы. — но тотчас же качнулся, пробормотал: — Малютка безвинный. От арестанта понесла.— и, рухнув на стол, заснул, точно умер. По распоряжению хозяина дюжие ямщики бережно унесли полковника в комнату для почетных постояльцев.

«Малютка? При чем тут малютка? Арестант.» — рассеян­но подумал Тихомиров.

Ну что за беда — снова спасаться карцгалопом, снова и снова — бежать! Неизвестно, что вспомнил жандарм, с чем он проснется. Конечно, поспит полковник не один час, но засиживаться нельзя, нужно оторваться, лучше съехать с тракта. Где? Да хотя бы у Свияжска. Скрыться по свиным дорожкам, по непроторенным путям, чтобы следов не нашли.

Но отчего так беспокойно заныло в груди? Ну, конечно, конечно, — о Свияжске рассказывала Верочка Фигнер, ка­реглазая красавица, каких поискать. Из лесничества, из те- тюшской чащи, где зрела костяника и цвел на Ивана Купалу редкий папоротник, восьмилетнюю Верочку привезли в Сви- яжск на богомолье. И вот тут-то она впервые увидела свою маленькую кузину; но чудо: девочка играла на фортепиано, говорила по-французски и самое восхитительное — танце­вала болеро и качучу. Кузину готовили в Родионовский ин­ститут благородных девиц, который она должна была закон­чить непременно с золотым шифром. Но все сложилось ина­че, и Верочка, а не кузина поступила в институт и вышла из него именно с золотым шифром, что открывало путь в при­дворные фрейлины.