Итак, нисколько не желая наносить ущерб планам дядюшки Бена, я все же серьезно навредил ему из самых добрых побуждений: Саймон Карфекс был столь же сча­стлив оттого, что нашел родную дочь, сколь и возмущен тем, какую бессердечную шутку сыграли с ним чужие люди, и в этом я не мог с ним не согласиться. Это в самом деле было в высшей степени мерзко, тем более, что сами «шутники» были людьми семейными.

Что до меня, я не горел желанием идти в горняки, и средства, какие дядюшка Бен вложил в золотоискательство, не получив отдачи, лишь укрепили меня в неприятии подземного труда. Нет, не по мне это было — копаться и земле, подобно крысе, и искать злато — этот желтый корень зла,— нет, моя судьба была куда завиднее: ходить за плугом, возделывая собственное поле. Более того, в то лето ни о каких делах подземных вообще не могло быть речи, потому что между сенокосом и сбором зерновых меня отозвали из дому на соревнования по борьбе, и я не мог отказаться, не рискуя потерять чемпионского титула, ко­торый завоевал ради вящей славы своего графства.

В Корнуолле в ту пору объявился великан необыкновенных размеров. Икра у него была двадцать пять дюймов в окружности, ширина плеч — два фута с четвертью, грудь в обхвате — семьдесят дюймов, ладонь — один фут в длину, и чтобы вам, любезные читатели, все сразу стало ясно без дальних слов, скажу для наглядности, что ни рынке не нашлось весов, на которых можно было бы взвесить этого молодца. Так вот теперь этот парень,— точнее говоря, не он сам, а его прихлебатели, потому что сам он оказался человеком весьма скромным, — этот парень прислал мне заносчивый вызов, приглашая либо встретиться на ковре в городке Бодмин первого августа, либо верну и, свой чемпионский пояс через посыльного.

Не скрою, вначале мне стало не по себе. И немудрено: когда я, раздевшись до пояса, измерил свою грудь, оказалось, что в обхвате она всего лишь шестьдесят дюй­мов, икра в окружности — без малого двадцать один дюйм, плечи — два фута, рост — только шесть и три четверти фута. Тем не менее матушка не сомневалась в том, что я совладаю со своим соперником; Лорна была того же мнения, и потому я решил принять вызов и попытать счастья. Кроме того, корнуолльцы пообещали, если я одержу верх над их чемпионом, оплатить мне все расходы и выдать сто фунтов призовых, — настолько они были уверены в своем парне.

Что было дальше, подробно рассказывать не буду, потому что эта история и так уже навязла у меня на зубах. Как-то я угостил кружкой пива одного грамотея и, между прочим, рассказал ему, как тогда дело было, а он, грамотей то есть, должно быть, в благодарность за угощение, сочинил из моей истории песню, которая возьми да и придись по вкусу девонширцам, да так, что ее там по сию пору знает и стар, и млад. Скажу только, что детина и впрямь оказался таким, каким его описывали, способ­ным устрашить любого. Полагаясь на свой опыт и проворство, я все же решил попробовать уложить его на лопатки, но когда я обхватил его руками, мне показалось, что у этого человека нет костей: я смял его тело, словно тесто! Я поспешил закончить поединок как можно быст­рее, чтобы и впрямь не искалечить соперника. Парень покорно лег на спину и улыбнулся мне, а я, аккуратно прижав его к земле, попросил у него прощения.

Пустячное это событие наделало, однако, шума, и моя известность возросла, хотя такая победа, согласитесь, никакого удовольствия доставить не могла. Если уж бороться, то бороться по-настоящему и с настоящим борцом, а не с... — не при том парне будь сказано, - ...а не с огородным пугалом. Как бы там ни было, я получил свою причитаемую сотню фунтов и решил все до последнего пенни потратить на подарки матушке и Лорне. (Что до Анни, она к тому времени уже была замужем и жила своим домом.)

Итак, побывав в Корнуолле, я проделал путь от Оукхемптона до Орского прихода пешком, чтобы на этом сэкономить хоть немного денег для своей будущей свадьбы, состояния Лорны я решил не касаться: мало оно или велико - но не мое.

Когда я добрался до дома, матушка встретила меня на кухне. Она была так рада тому, что я вернулся жив и здоров, что даже не спросила меня о деньгах. Лиззи также была со мной мягче и добрее обычного, особенно после того, как я отсыпал ей в миску для пудинга пригоршню золотых гиней. Но по тому, что матушка и Лиззи нет-нет да и поглядывали на меня, отводя глаза в сторону всякий раз, когда я устремлял на них вопросительный взгляд, к понял, что в доме что-то неладно.

— Где Лорна? — спросил я, наконец. Видит Бог, и всячески оттягивал этот вопрос, словно бы предчувствуя, что ответ не сулит мне ничего хорошего. — Я бы хотел, чтобы она пришла и полюбовалась на мои денежки. Прежде она сроду не видывала их столько сразу.

— Увы! — промолвила матушка, тяжело вздохнув.
– Она увидит их куда больше, чем ей понадобится для нор­мальной жизни. Встретишься ты теперь с ней или нет, отныне это будет зависеть только от ее воли, Джон.

— Что все это значит? Вы что, поссорились? Почему Лорна не вышла ко мне? Да говорите же, не томите!

— Полно, Джон, не будь таким нетерпеливым, — уре­зонила меня матушка, и тон ее был совершенно спокойным, потому что в глубине души она всегда втайне ревновала меня к Лорне. — Не будь меня дома, к примеру, целую неделю, ты бы, небось, дождался меня, не бросаясь из угла в угол, ведь так, Джон? А ведь матушка - твой лучший друг, сынок. Разве кто-нибудь может занять ее место? — При этих словах матушка отвернулась и заплакала.

Эти туманные намеки совершенно вывели меня ни себя.

— Послушай, Лиззи, — сказал я, — в тебе еще сохранилась капля разума. Скажи, где сейчас Лорна?

— Леди Лорна Дугал, — надменно отчеканила Лиззи,— изволила отбыть в Лондон, братец Джон, и назад, похоже, уже не вернется. Так что нам теперь следует привыкать жить без нее.

— Ах ты, маленькая... — воскликнул я, а как именно я обругал свою зловредную сестрицу, повторить не решусь, ибо слишком уважаю своих читателей, чтобы оскорблять их слух столь низкими выражениями. — Лорна, моя Лорна — уехала! И даже не попрощалась со мной! Я знаю, это ваша злоба вынудила ее уехать.