Сержант Блоксем вошел во вкус и еженедельно строчил отчеты из Плаверз-Барроуз, пользуясь всякой оказией, чтобы доставить свои сочинения из глубинки в столицу. И хотя мы не садили сержанта за стол рядом с собой и не кор­мили его лучшим, что было в доме, как капитана Стикльза (ибо капитан, как-никак, был королевским комиссаром), тем не менее, жилось ему у нас припеваючи, и в каждом своем отчете он весьма высоко отзывался о нас как о верных подданных, душой и сердцем преданных королю и короне. Сержант Блоксем, сказать по правде, едва ли мог мниться о нас хуже, тем более, что большинство его от­четов сочиняла Лиззи, щедро уснащавшая их перлами своего литературного стиля. Матушка с великим неодобрением относилась к тому, что Лиззи подолгу задерживалась в шорницкой, где и составлялись отчеты по пятничным и субботним вечерам, и настаивала на том, чтобы при сем неизменно присутствовала наша Бетти. И все же матушка гордилась тем, что Лиззину писанину читает сам король, и все мы нетерпением ожидали чего-то великого, чем, как нам казалось, непременно должна была закончиться эта история. (Отчеты действительно сослужили нам великую службу, но награда пришла к нам с совершенно неожиданной стороны, когда в следующем году нас обвинили в укрывательстве мятежников под своим кровом.)

 Но почему все же Дуны не трогали нас? Причина заключалась в том, что они готовились к отражению второго, куда более решительного и грозного штурма своей цитадели. Ясно было, что на поражение, которое Дуны нанесли войскам и ополчению, власти не посмотрят сквозь пальцы. И хотя раздоры, потрясавшие правительство все лето и осень того года, затянули это дело [51] , тем не менее, приказ о поимке и привлечении разбойников к суду был отдан и доставлен по назначению. А затем внезапно умер король Карл II [52] , что привело ко всеобщему замешательству и помрачению многих умов.

Впервые мы услышали эту новость в воскресенье, на восьмой день февраля, 1685 года. Я решил после обеда отправиться верхом прямо в Порлок, чтобы узнать наверняка, в самом ли деле король умер или все-таки жив. В Порлоке я выяснил, что новости были неложными. Женщины городка пребывали в великой печали, ибо покойный король, неравнодушный к прекрасному полу до последнего своего дня и часа, пользовался их особой любовью [53] . А мужчины толковали меж собой о том, что может последовать за этим печальным событием. Те же мысли занимали и меня, когда я, понурый и подавленный, возвращался домой и думал о том, каким образом кончина короля может отразиться на моих близких и на мне.

Во-первых, события были чреваты великой смутой, меж тем как у нас было заскирдовано двадцать девять стогов сена, соломы и зерновых. Во-вторых, по всему было видно, что в наших краях вот-вот вспыхнет мятеж, хотя никто не говорил об этом в открытую, Дуны, подумал я, вот уж кому раздолье в такие неспокойные времена. А Лорна, — что будет с ней, как превратности времени могут повлиять на ее судьбу? Вспомнив о Лорне, я совсем пал духом, потому что с той поры, как мы с ней расстались, от нее не было ни единой весточки.

Иногда мне приходило в голову, — а может, кто-то упорно хотел внушить мне это со стороны? — что леди Лорна ведет себя по отношению к нам некрасиво, потому что, хотя в те дни еще не существовало почтовой службы (так мы называем службу по доставке писем, действующую ныне в наших краях в пределах до двадцати миль), она вполне могла посылать письма с солдатами, которые направлялись в Лондон и возвращались обратно. Ни единого письмеца от нее не дошло до нас, ни единой весточки о том, жива ли она и не грозит ли ей какая опасность в Лондоне. Впрочем, насчет последнего можно было не беспокоиться, ибо мы не единожды слышали от солдат, что нынче при дворе и среди простого люда только и разговоров, что о богатстве, красоте и приключениях леди Лорны Дугал.

«Лорна предпочла мигание звезд ровному солнечному свету», — подумал я, возвращаясь домой на закате дня той ранней весной, неприкаянный и одинокий.

«Нет, как бы ни сложилась жизнь, я не сдамся», — ре­шил я, проезжая мимо того места, где много лет назад мой дорогой отец погиб в неравной схватке с Дунами.

 «Надо смотреть на вещи трезво и судить о них здраво», - попытался я внушить себе, однако слишком мало было у меня времени, чтобы это безусловно ценное правило вошло в мою плоть и кровь, и, спустившись с холма, я не почувствовал себя мудрее.

 Словом, когда я добрался до дома, единственное, что я мог сообщить матушке вполне определенно, так это то, что король действительно почил в бозе и что сомневаться в этом, увы, не приходится.

Домашним моим, однако, было в ту пору не до меланхолии. Матушка и Лиззи задумали перещеголять дочерей фермера Сноу и пошить траурные одежды наряднее, чем у них. В их распоряжении было всего сорок восемь часов, и они метали стежок за стежком, торопясь окончить работу к сроку.

Мы проносили траур по усопшему королю ровно три месяца и одну неделю, как и положено благонамеренным подданным, и уже готовились надеть на себя обычное платье, как вдруг все вокруг нас забурлило и до нас стали доходить слухи, один тревожнее другого, о бунтах, заговорах и тому подобных напастях. Мы узнали, что в Шотландии идут бои, что на континенте покупают корабли, а в Дорсете и Сомерсете — оружие. Солдаты держали наш маяк в постоянной готовности, чтобы вовремя подать сигнал морскому десанту. Ходили также слухи, что новый наш король — Джеймс — отслужил «высокую мессу» [54] в Вестминстерском аббатстве. Многие мои земляки, как, впро­чем, и я сам, будучи людьми умеренными, недолюбливали Джеймса, но все же решили не вмешиваться в события, подождать и посмотреть, чем-то вся эта круговерть обернется дальше.

Какие политические страсти ни бушевали вокруг нас, нам, слава Богу, удалось пожить до середины июня обычной мирной жизнью. Мы по-прежнему пахали землю и бросали в борозду зерно, мы пасли скот и перемывали друг другу косточки, как заведено было от веку, и единственным, что внесло заметное оживление в жизнь нашей семьи, было рождение мальчика у Анни, чудесного малыша с голубыми глазками, которого назвали Джоном в мою честь и пригласили меня стать его крестным отцом. Малыш не выходил у меня из головы все дни напролет, и всякий раз, когда Лиззи или матушка, нарушив ход моих мыслей, внезапно спрашивали меня: «Джон, о ком ты думаешь? Ну скажи хоть словечко!»,— я неизменно отвечал: «О маленьком Джоне Фаггусе» — и они оставляли меня в покое.