Я себя меж людьми,

Словно тайну, таю.

Оцени и прими

Неприметность мою.

Я не блеск, не огонь,

Но во все времена

На таких вот тихонь

Не спадала цена.

Пусть в любовном бреду

Ты захочешь огня,

И обрушишь беду,

И покинешь меня,—

Я и месяц, и год

Пережду этот бред.

Все сгорит, все пройдет,

А любовь моя — нет.

Ты поймешь, как найдешь

Головешки и дым:

Бедный медный твой грош

Был твоим золотым!

Я обратил внимание на глубокую выразительность и богатство женского голоса. Все это время я сидел, притаившись за скалой, боясь испугать чудесную певицу. Наконец, не вытерпев, я выглянул и увидел ту, ради которой мог бы стать на колени даже в ледяную воду.

Она приближалась ко мне со стороны реки, идя по лужайке, покрытой примулами. Головка ее была покрыта вен­ком из фиалок, и волосы падали вниз тяжелой и плавной волной. Мне даже страшно стало смотреть на такую красо­ту, настолько земным и обыденным показался я себе в этот миг. Едва соображая, что я делаю, я вышел из-за скалы и предстал перед ней, боясь поднять глаза.

Она испугалась и, не узнав меня из-за моего большого роста, вот-вот была готова убежать. Тогда я упал перед ней на траву (так было семь лет назад в тот же самый день) и произнес только два слова:

— Лорна Дун!

Лишь после этого она узнала меня и, все еще дрожа от страха, улыбнулась, подобно солнышку, когда оно пробивается сквозь ивовые листья.

— Помните, — спросил я,— как вы привели меня в чувство после глубокого обморока, а потом пришел громадный мужчина и унес вас на своем плече? Помните, как вы ук­радкой оглянулись и махнули мне рукой на прощание?

— Конечно же, я все помню, потому что здесь вообще редко кто бывает, кроме... — Здесь она запнулась, а потом сказала с упреком: — Однако вы, похоже, забыли, сэр, как здесь опасно!

Она взглянула на меня, и, вглядываясь в ее огромные нежные глаза, я понял, что всю жизнь любил их и всю жизнь чувствовал свое ничтожество перед ними. Я не нашелся, что сказать ей, и снова опустил глаза. Я стоял, ожидая, когда опять зазвучит музыка ее голоса, а она, ка­залось, и в малой степени не представляла, что сейчас про­исходит во мне.

— Я думаю,— сказала она, глядя в сторону,— вы не знаете, насколько опасно это место и какие нравы царят в долине.

– Я все знаю, и мне было страшно здесь все время, по­ка… пока сюда не пришли вы.

Она была еще слишком молода, чтобы ответить в той минере, которую именуют «кокетливой», и, кроме того, ей в эту минуту было не до кокетства: ей было действительно страшно — страшно за мою жизнь, и страх этот в самом деле исподволь начал передаваться и мне. Поэтому, поду­мал я, сейчас мне и вправду лучше уйти и ни о чем больше не говорить с ней — до следующего раза. И все же после стольких лет мне было трудно удалиться, не сказав ей несколько слов на прощание.

– Мистрисс Лорна, я чувствую, вы правы. Если меня пристрелят на этом месте, это будет горем для вас, а мою матушку так просто убьет. Прошу вас, вспоминайте обо мне хоть иногда, а я вам принесу свежих яиц, потому что наши молодые курочки начали нестись.

– Спасибо вам от всей души,— ответила Лорна,— но для этого вовсе не обязательно навещать меня. Вы можете класть их в мою маленькую гранитную беседку, куда я прихожу почитать и когда мне становится невмоготу от Дунов.

– Только покажите, где это! Я буду приходить туда трижды в день.

– Нет, мастер Ридд, беру свои слова обратно, иначе беда станет неотвратимой.

Потом она улыбнулась. Она протянула мне свою белую ручку, и я нежно коснулся ее. Возвращаясь домой, я был готов схватиться с любым, кто заявил бы на Лорну свои права.

Я любил Лорну - мою Лорну! Как любил — этого я не мог тогда объяснить, да и теперь бы не нашел подходящих слов, потому что перед тем, что я чувствовал, сникли бы самые высокие слова, если бы у меня повернулся язык их произнести. Но язык у меня, славу Богу, не повернулся, потому что с красноречием у меня всегда было, как гово­рится, туго.

Всю неделю после похода в Долину Дунов я был сам не свой, и, занимаясь обычным крестьянским трудом, я пытался не думать о Лорне. Я отдалился от окружающих, и потерял аппетит и за столом только притворялся, что ем и пью, и при этом смущался, что красна девица, на каждый заданный мне вопрос. Когда кто-то, обращаясь ко мне, называл меня «хозяином», я страшно сердился, потому что мне казалось, что так меня зовут в насмешку, и все вокруг и вправду стали подтрунивать надо мной, заметив мою рас­сеянность. У меня хватило ума ни с кем всерьез не поссо­риться: я знал, что когда люди кого-то не понимают, они всегда поднимают его на смех. Я никому ничего не дока­зывал, но в глубине души я презирал окружающих, считая их существами низшего порядка, потому что никто из них никогда не видел моей Лорны. Я — повторяю — начал дичиться ближних, и было это, конечно, прискорбно, хотя, с другой стороны, не так уж и плохо, потому что, стремясь забыться, я с особым рвением погрузился в хозяйственные заботы.