— Спасибо, дорогая моя, — сказала Мод, снова усаживаясь у камина. — Я буду вязать и слушать.

Оставшуюся часть пьесы Ройдон прочитал под мерный аккомпанемент спиц. Пьеса местами была совсем неплоха, думала Матильда, даже почти что великолепна, но это была не та пьеса, которую читают в гостиных. Нередко она была жестокой и содержала много такого, что без особого ущерба было бы лучше опустить. Паула же самозабвенно наслаждалась своей главной сценой, казалось, ни она, ни Ройдон не в состоянии были понять, что вид племянницы, представляющей падшую женщину в трагических обстоятельствах, навряд ли должен был вызвать благодарность Натаниеля. Только огромным усилием воли Натаниелю удалось сдержаться. По мере того как глубокий голос Паулы наполнял комнату, ее дядя становился все более и более беспокойным и бормотал себе под нос что-то, сулившее неприятности и драматургу и актрисе.

Чтение закончилось уже после семи, на протяжении последнего действия Натаниель три раза смотрел на часы. Один раз Стивен что-то сказал ему на ухо, и он мрачно улыбнулся, но, когда Ройдон наконец отложил напечатанные на машинке листы, на его лице не было и тени улыбки. Он зловещим голосом произнес:

— Очень поучительно!

Паула, увлеченная собственной игрой, осталась глуха к нотам гнева в его голосе. Ее темные глаза сверкали, на щеках выступил восхитительный румянец, ее тонкие, выразительные руки беспокойно двигались — так случалось всегда, когда она приходила в возбужденное состояние. Она кинулась к Натаниелю.

— Замечательная пьеса, правда? Ну правда же?

Матильда, Джозеф, Валерия и даже Мотисфонт, которого "Горечь полыни" просто шокировала, поспешно заговорили, стараясь заглушить все те ужасные слова, которые собирался произнести Натаниель.

Стивен сидел, спокойно откинувшись на диване, и насмешливо наблюдал за ними. Страх перед тем, что Натаниель может наговорить еще и Ройдону, заставил всех преувеличенно хвалить пьесу. Ройдон был польщен, он торжествовал, но его глаза были прикованы к лицу хозяина дома с выражением такого беспокойства, что все чувствовали к нему жалость и говорили о том, какое он написал захватывающее, оригинальное произведение, и оно действительно заставляет задуматься.

Паула с упрямством, вызвавшим у Матильды желание встряхнуть ее за плечи, отмела в сторону все похвалы, высказанные по поводу ее игры, и снова атаковала дядю.

— Сейчас, когда вы услышали ее, дядя, вы поможете Виллогби, поможете же?

— Если ты хочешь сказать, что я дам тебе денег, чтобы ты промотала их на эту непристойную галиматью, нет, я не дам! — ответил он, однако недостаточно громко, чтобы быть услышанным автором.

Паула смотрела на него, будто не понимая значения его слов.

— Разве вы не видите… Разве вы не видите, что эта роль создана для меня? — спросила она с придыханием.

— Ну, это уже слишком! — взорвался Натаниель. — Куда катится этот мир, если девушка твоего воспитания стоит здесь и говорит мне, что роль кокотки создана для нее?!

— Это старомодная чушь! — презрительно произнесла Паула. — Мы говорим об искусстве!

— Да, конечно, — мрачно сказал Натаниель. — Это твое понимание искусства, так ведь? Ну что ж, должен сказать, у меня другое!

К несчастью для всех присутствующих, он этим не ограничился. У Натаниеля нашлось, что сказать обо всем, начиная с упадка современной драмы и инфантильности современных драматургов и заканчивая глупостью всех женщин в целом и его племянницы в частности. В качестве заключительного аккорда он заявил, что матери Паулы следовало бы сидеть дома и смотреть за своей дочерью, а не выходить замуж вечно за каждого встречного.

Все, кто имел честь его слышать, почувствовали, как было бы хорошо убрать куда-нибудь Ройдона и дать гневу Натаниеля остыть. Матильда благородно выступила вперед, сказала Ройдону, что она очень заинтересовалась "Горечью полыни" и хотела бы обсудить с ним пьесу. Ройдон, на которого Матильда произвела впечатление и который, естественно, жаждал поговорить о своем произведении, позволил ей увести себя из комнаты. В этот момент Джозеф присоединился к шокированному словами Натаниеля обществу и с неуместной игривостью хлопнул брата по спине.

— Ну, ну, Нат, мы с тобой — люди бывалые. Грубая, местами жестокая штука. Но не без достоинств, я думаю. А ты что скажешь?

Натаниель сразу же превратился в калеку и простонал:

— Мое люмбаго! Черт тебя подери, не делай ты этого! — И заковылял к стулу, приложив одну руку к пояснице. Его мужественная фигура согнулась от непереносимого страдания.

— Глупости! — сказала Паула с совсем необязательной резкостью. — Минуту назад вы и не вспоминали о своем люмбаго! Вы — жалкий обманщик, дядя Нат!

Натаниель любил, когда его оскорбляли, но сейчас он обиделся, что его болезнь недооценивают. Поэтому он заявил, что Паула еще пожалеет о сказанном.

Мод, которая сворачивала вязание, разумно посоветовала принимать антифлогистин, если ему по-настоящему плохо.

— Конечно, плохо! — огрызнулся Натаниель. — И не думайте, что я позволю насмехаться надо мной, я никогда этого не позволю! Если бы кто-нибудь хоть немного заботился… Впрочем, я хочу слишком многого! Мало того, что в доме толчется множество людей, меня еще заставляют слушать пьесу, которая должна была заставить покраснеть любую приличную женщину!