А все это хорошо, когда сдобрено веселым напитком — медами ставленными и взваренными, ягодными и с пряностями, грецким вином, красным и зеленым, пивом да брагою. Неплохо и квасом сбрызнуть съеденное, запить киселями либо морсами.

Над столами льется звончатый гусельный перебор, раскатывается щелканье трещоток. Стонут под смычками трехструнные гудки и задорно пересвистываются сопели. В теремной палате разливается голос песельника, на ходу слагающего песню. Во дворе куролесят скоморохи, дрыгают ногами, стучат себя по заду и кричат срамные прибаутки.

Весело!

Старый воевода Янь Вышатич сидит невдалеке от князя, по правую руку. Хотя и не ездил сам на ловы — разнылась поясница, ему тоже весело. Засиделся воевода в Чернигове, хочется сесть на коня либо взойти на лодью и с доброй дружиной пойти в поход. Князь Святослав, угадав желание боярина, посылает его по осени в Ярославль и Белоозеро — в полюдье за данью. Выходить надо уже скоро. Как улетят по воздуху последние осенние паутинки и воды Десны потемнеют, тут же выдвигаться, чтобы к началу ледостава быть на месте. А до того срока еще несколько седмиц и есть время для праздного веселья.

Позади воеводы стоит прислуживающий отрок. Наливает в золотую чашу питье, убирает обглоданные кости и лужи со стола, подает блюда и утиральник для рук. Он одет в белую атласную рубаху и суконные порты, обут в натертые салом сапоги. Янь Вышатич ест не столь уж много и пьет умеренно, потому отрок волен глазеть по сторонам. Ничто другое не увлекает его настолько, как ловкость кравчих, умело сокрушающих искусные творения поваров и пекарей. Замершая на блюдах дичь под их руками с ножом тотчас обнаруживает свое прожаренное и начиненное всякой всячиной нутро. Дивные пироги-хоромы сперва теряют крылечки, гульбища и теремные главки с маковками, затем их растаскивают на отдельные клети, и все эти сени, истобки, светлицы, изложни, гридницы и молодечные, челядни, хлебни и поварни отправляются во рты княжих мужей, где претерпевают окончательное крушение.

Князь Святослав, изрядно повеселевший и ищущий развлечения, приметил нового слугу у боярина.

— Из чьего рода сей отрок? — заинтересовался он.

— Род его незначителен, князь, — помедлив, ответил воевода. — Он мой холоп.

— Холоп? — Святослав Ярославич зашелся в буйном хохоте. — Шутишь, боярин, или впрямь нарядил в паволок раба? Больше некому служить моему славному воеводе на дружинном пиру? Разве у тебя перевелись добрые отроки?

— Нет, князь, не перевелись. Этого холопа я нарядил в паволок и велел прислуживать мне, потому что он достоин того.

— Раб достоин тонких одежд? — Князь пуще раззадорился и замахал в воздухе недообгрызенной костью. Прочие бояре тоже посмеивались над забавной шуткой воеводы. — Первый раз такое слышу, ха-ха-ха! Ну и повеселил ты нас, Янь Вышатич. Ай да воевода!

— То не шутка, князь, — спокойно молвил боярин, отпивая вино из чаши. — Сей холоп весьма изощрен в книжной премудрости. Он начитан в Священном Писании и трудах святых отцов Церкви. Изрядно искусен в духовных беседах. И в греческих хронографах отменно знает толк. Я нахожу немало отрады, когда он читает мне какую-нибудь книгу и по-своему толкует трудные к пониманию места.

Князь Святослав удостоил холопа взглядом, в котором, впрочем, было больше недоверия.

— Где же ты, воевода, раздобыл столь разумеющего раба? На торгу в Корсуне? Или в самом Царьграде? На Руси таких, чай, не водится. Или же ты, Янь Вышатич, взял боем какую ни то церковь и пленил поповского сына, чтоб вести с ним душеполезные беседы?

Последние слова потонули в безудержном хохоте дружины.

— Скажи-ка, боярин, — продолжал беззлобно острословить Святослав, — затмевает ли твой холоп разумом нашего светоча блаженного Антония?

— Не знаю, князь, — усмехнулся в бороду воевода, — со старцем Антонием я не беседовал, ибо он, как ты ведаешь, любит молчание и уединение.

— То верно, — согласился Святослав. — Сбежал от меня блаженный старец. На Болдиных горах обосновался и пещеру себе выкопал. Вот, думаю, не поставить ли ему там церковь? А либо монастырь сотворить по подобию Печерского?

— Сотвори, князь, — благодушно молвил воевода. — Это доброе дело.

— А холопа своего мне отдашь? — вдруг спросил Святослав, опять взмахнув костью, о которой, верно, забыл.

— Не гневай, князь, только на что он тебе?

Воевода невольно обратился взглядом к длиннобородым песельникам, сидящим на лавке в ряд и волхвующим над своими чародейными гуслями.

— Как на что? Будет рассказывать мне хитрые сказки, как тот мудрый грецкий раб Езоп, — ответил Святослав и наконец бросил кость на пол. — А не то велю сделать из него попа. Станет отпускать мне грехи загодя и благословлять на что захочу.

Он поискал глазами кого-то у самых дверей палаты и, найдя, крикнул: