Ворота Киева открывались на рассвете. В это утро свет не приходил долго. Небо угрюмилось темными быстрыми тучами, бежавшими будто привязанный к половецкому коню пленник.

Стражники, отперев ворота, удивленно проводили взглядами отрока, первым вошедшего в город. Отрок в свитке на меху был грязен, мокр, исцарапан и несчастен. Он трясся от холода и кулаком размазывал по лицу сырость — то ли слезы, то ли дождь.

— Эй, малец, — окликнул стражник, — ты чьих будешь?

Несда не услышал его и не обернулся.

— А может, ничьих, — ответил сам себе жалостливый кметь. — Божья птаха.

— Неспокойная ночка была, да-а, — сказал второй стражник, почесывая под шапкой. — Слыхал, что сменные баяли? Переяславский княжич прискакал-де бешеный, ломился в ворота. Про душегубство кричал чегой-то.

— Я ж с тобой был, — напомнил первый, — слыхал небось, не безухий.

— Ну да, ну да, — покивал другой. — Так этот мальчонка, может, видал там чего? Ишь, горестный какой.

— И верно! Соображаешь, Тулук, — с уважением сказал первый и проорал во всю глотку: — Эй, малец!

Но мальца и след уже затерялся среди квелых поутру, зевающих холопов, тяжело бредущих торговцев-коробейников и баб-портомой с огромными корзинами тряпья, собравшихся на речку.

Несда тихо подошел к отцову двору, в последний раз растер грязь на лице и сосредоточенно предстал перед кормильцем. Дядька Изот сидел сгорбленный у ворот на обрубке колоды, обхватив голову руками. Ясное дело — хозяйское чадо сгинуло без вести, кормильцу первому за пропажу отвечать. Дядька Изот к тому же добрый, к дитю всей душой расположен.

— Вот он я, дядька, — сказал Несда, сделав голос потверже, чтобы не дрожал.

— Ах ты ж, — всплеснул руками кормилец, подскочил и давай ощупывать и оглядывать чадо. — И где же ты был, изверг!! Аж чуть голова моя не поседела! Кто тебя так измордовал?!

— Пусти, дядька, — отбивался Несда, — никто, сам. В лесу заблудился.

— В лесу! Боги святы! Да как ты там оказался-то ночью?

— Не спрашивай меня ни о чем, дядька Изот. Все равно не скажу. И отцу не скажу.

Несда всхлипнул.

— Ну вот, и очи намокли! Ах дите ты, дите, — сжалился кормилец и прижал его к себе. — Ну, не говори, не говори. Поплачь, ежели хочется. А хозяину и не до тебя теперь. Нынче всем плакать хочется.

Несда вырвался из объятий.

— Что случилось, дядька? Отчего отцу не до меня?

— Эх!

Кормилец безнадежно махнул рукой и пошел во двор. Несда догнал его и дернул за рукав.

— Говори!

— Прискакал незадолго до тебя Балушка.

— Отцов холоп? Да ведь его на весло посадили, в Корсунь…

— То-то и оно. Он да еще двое от всего обоза остались.

— Куманы? — задохнулся Несда.

— Они. Одну лодью, говорит, взяли, а две сожгли. Перебили всех, ночью.

Несда рванулся к дому, но вдруг остановился.

— А Даньша?

Дядька Изот молча повесил голову. От крыльца навстречу Несде, гремя бубенцами-подвесками, выбежала Баска в рубашонке без подпояски. С тихим сопеньем ткнулась ему в ноги. Он погладил сестренку по голове, взял за руку и увел в дом. В сенях ее подхватила нянька, стала выговаривать за непослушание.

В доме было не по-утреннему безмолвно. Не сновала челядь, не перекликались весело девки-холопки, Мавра не раздавала дневные работы по хозяйству. Несда на цыпочках прошел к истобке, неприметно встал у ободверины.

Балушка ерзал на скрыне и отчаянно вздыхал. На нем была рубаха с чужого плеча и ветхие лапти не по ноге.

— Такие дела, хозяин…

Поникший Захарья сидел у стола, крепко сцепив большие руки, волосы свешивались на глаза. Мавра беззвучно плакала за прялкой, вцепившись рукой в свои обереги, приколотые связкой к верхней рубахе, — крохотные медные гребешки, ковшики, гуси-лебеди.

— Так, говоришь, до Воиня не доплыли, — молвил Захарья. По напряженному лицу было видно: он силой утверждает себя в мысли, что его лодей больше нет.

— Уже за Росью весть донеслась, — закивал Балушка. — Гонцы переяславские оповещали. После того еще два дни плыли. Данило, шурин твой, не хотел назад поворачивать. Да лихую сторожу ты, хозяин, набрал. Иные сбегли, иные с Данилом засобачились.

— Что ж куманов проспали? — горько спросил Захарья. — Днем собачились от страха, а ночью дрыхли преспокойно?